Ответ

— Вот, извольте, таковы люди! — проговорил художник, еще раз махнув рукой. — Это еще не беда, что они обманывают, крадут, убивают… я могу это простить, понимаю побудительные причины: до какой-то степени все это делается из самозащиты. Но почему люди не уважают друг друга? Общество, утерявшее такт, становится невыносимым, куда уж больше… оно уничтожается, прекращает свое существование… да-да, распадается, ибо в нем отсутствует связующий материал. Любви от своих ближних я не требую, это для них слишком трудно! Но хотя бы элементарное уважение!

Позвонили опять. Балинт смеялся в кулак.

— Открыть?

— Откройте! — решил художник. — А мой обед выплесните в помойное ведро! Есть не стану. И возвращайтесь в магазин, уже поздно.

В мастерскую вошел Барнабаш Дёме, вчерашний молчаливый гость, племянник Минаровича. Художник с удовольствием рассматривал красивую круглую голову молодого студента, ладно сидевшую на мускулистой шее, его худое пылкое лицо с немного выпирающими скулами и раскосыми, татарского разреза глазами, удлиненными к вискам тонкими морщинками; упрямая черная шевелюра, зачесанная назад, излучала мягкий свет, что присуще лишь молодым волосам.

— Это ты, племянник? — сказал Минарович. — Хорошо!.. Похвально! Надеюсь, без дурных вестей! Скажи там на кухне, что я все-таки пообедаю… Прекрасно!

— Ну, садись вот сюда, напротив, — сказал он, когда студент опять появился из кухни. — Люблю смотреть на твою голову. Толковая голова. Надеюсь, не посрамишь моих наблюдений… Превосходно!.. Эта голова знает, чего хочет, не так ли? Я вот знаю, чего не хочу, а этого недостаточно. Совершенно недостаточно!

— У меня, дядюшка Тони, просьба к тебе, — объявил студент, когда дверь за Балинтом закрылась.

Минарович, уже склонившийся было над тарелкой, вздрогнул.

— Что-что? — пробормотал он, вскидывая голову. Ложка опять уныло скользнула в тарелку. — Нет, нет, пожалуйста, не…

Барнабаш Дёме вопросительно поглядел дяде в лицо.

— Из этого могут произойти самые непредвиденные последствия, — опять заговорил художник и, словно обороняясь, выставил ладонь. — Не будем рисковать!

— Чем?

— Ничем.

Студент молчал.

— Я вообще не люблю рисковать, — заявил художник, стеснительно улыбаясь. — Особенно же не люблю рисковать уважением моих друзей. Один неверный шаг, и равновесие исчезло. Весьма щекотливое дело, племянничек, весьма! В мире волков, где каждый норовит содрать шкуру с соседа, я удовлетворяюсь своей собственной… вот именно, удовлетворяюсь, но зато уж хочу и сохранить ее. Ну, а если я теряю уважение моих друзей…

— Но с чего тебе терять их уважение? — спросил студент. — Оттого, что выполнишь их просьбу?

— Именно, — кивнул Минарович. — Или оттого, что не выполню.

Узкие татарские глаза юноши пристально смотрели на улыбающееся ему рябоватое лицо.

— Иными словами, ты не желаешь вмешиваться в дела людей?

— Именно.

— Это трусость! — сурово объявил студент.

— Она самая, сынок, она самая, — покивал художник, ласково улыбаясь. — Трусость. Для меня она, что для волка зубы. Хо-хо! Ею и обороняюсь.

— Насколько мне известно, были времена, когда ты исповедовал иные принципы, — заметил студент. — Когда во время коммуны, как председатель революционного трибунала в Кечкемете…

Минарович встал.

— Балинт! — крикнул он сильным, звучным голосом. — Балинт! Не ушли еще?.. Отлично! Заберите обед и отправьте туда, куда я сказал раньше. Окончательно… вот так, окончательно и бесповоротно! Да скажите там, в магазине, чтобы вас отпустили сегодня пораньше!

— Я испортил тебе аппетит? — мрачно спросил студент.

Минарович вновь опустился в кресло.

— Ну что ты, племяш! Его уже давным-давно испортили.

В мастерской, залитой лучами яркого зимнего солнца, на минуту воцарилось молчание.

— Что же до другого твоего замечания, — проговорил Минарович, на этот раз без улыбки, устремив на студента застывший взгляд, — то простая порядочность требует в доме повешенного не говорить о веревке. Прошлое человека подобает обсуждать только за его спиной.

Студент пожал плечами.

— Обывательские предрассудки!

Минарович улыбнулся.

— Ты стыдишься своего прошлого? — спросил студент. — А ведь того, о чем мне доводилось слышать, стыдиться как раз и не следовало бы! Мой отец, человек неглупый, а только трусливый, как и всякий обыватель, сказал однажды…

— Чем я могу служить тебе, сынок? — спросил Минарович, предупредительно расставляя руки.

— Я не могу заставить тебя разговаривать, — проговорил студент, мрачнея. — Но если у тебя есть какой-то счет к людям, то, по-моему, нужно выложить им все начистоту, обсудить, а не оскорбленно отворачиваться. Ты же не старая дева! Почему ты лишаешь нас своего опыта, почему не хочешь сам учиться дальше? Не так уж ты стар!

— Ну-ну! — буркнул художник.

— Среди молодежи немало таких, кто верит тебе из-за твоего прошлого, — продолжал студент все с тем же мрачным видом. — Мы не знаем, какая тебя постигла обида, потому что ведь год или полтора года тюрьмы не в счет…

— Конечно, не в счет!

Молодой человек на минуту запнулся.

— Надеюсь, ты это без насмешки?

— Конечно, не в счет, — повторил художник.