Ответ

— Значит, если тебя постигла обида, — продолжал студент, — то, по-моему, следовало бы поискать против нее лекарство. Изволь предъявить иск тому обществу, которое оскорбило твое чувство собственного достоинства, твои человеческие права…

— Решил поагитировать меня, племяш? — с мягкой улыбкой спросил художник. — Затем и пришел?

Юноша покраснел.

— И за этим тоже! Мы ответственны друг за друга… все ответственны, и ускользнуть от этого нельзя! И не лги мне, не говори, что ты этой ответственности не чувствуешь!

Минаровичу было сейчас совестно: он краснел как бы за своего гостя — за крикливость молодости, ее корявость, неопытность. Длинная рука протянулась через стол и погладила юношу по плечу. Художник не сердился на него, только не знал, о чем говорить с ним. Бледное лицо студента, его упрямые и жаркие, татарского разреза глаза, глубочайшая серьезность и вдохновенность, овевавшая все его существо, как запах овевает цветок, являли собою трогательное зрелище, но Минарович не знал в этом толка. Правда, вкус не позволял ему рушить девственное вдохновение, которое пока еще и не могло быть порушено, — но он и не уважал своего гостя настолько, чтобы вступить с ним в спор. Минарович был и стар уже и утомлен, он боялся за свой покой. А Барнабаш на какой-то миг словно разглядел, что делается у дяди в душе.

— Молчать, конечно, легко, — произнес он с якобинской суровостью. — Почему ты не отвечаешь? Твое мнение тоже не твое частное дело.

Минарович похолодел.

— Даже мое мнение? — спросил он, пораженный. — Но, милый мой…

— Частных дел не существует, — заявил студент. — Покуда ты дышишь тем же воздухом, что я, ты обязан делиться со мной и своими мыслями.

— Чудесно! — вскричал художник, изумляясь. — Чудесно! Великолепно!.. Но почему?

Юноша бросил на него неодобрительный взгляд.

— Чтобы взаимно друг друга преобразовывать. Только таким путем человечество узнает, чего же оно, собственно, хочет. И только так можно избежать лжи, самому себе и другим.

— Не понимаю, — проворчал художник. — До сих пор я полагал, что для достижения этой цели нужно сперва изменить экономические устои.

— Это само собой, — твердо возразил студент. — Об этом я и не говорю. Мы хотим, чтобы жизнь была чистой насквозь, сверху донизу.

Старость несколько секунд не отрывала глаз от молодости. Презирая и завидуя.

Постареешь и ты, мелькнула коварная мысль; но и она не успокоила. Минарович как-то сразу устал.

— Ну хорошо, — сказал он. — А почему тебя все еще не арестовали?

— А почему меня должны были арестовать? — с запинкой проговорил студент.

— Вчера были крупные аресты среди коммунистов, — рассеянно сообщил Минарович.

— А мне-то что?

Художник отвернулся. Вот видишь, тебе тоже приходится иногда врать, подумал он не без торжества. Конечно, эта ложь идейно обоснована и разрешена: ложь ради конспирации… И все-таки — ложь!

Он потряс головой: нет, он не радовался, что и этот чистый юноша лжет, тем более что сам принудил его к этому.

— Я стыжусь, — сказал он вслух. — Стыжусь. Чем я могу быть тебе полезен, сынок?

— Одна моя знакомая студентка, венгерка, проживающая в Берлине, вчера приехала в Пешт, — сказал юноша. — Ей пришлось бежать от Гитлера, а тут истек срок паспорта, продлевать некогда, словом, она перешла венгерскую границу тайком. Девушка бедная, в Пеште у нее ни денег, ни родственников. Если можешь, приюти ее у себя на несколько дней в каморке за кухней, там она никому не помешает. Речь о трех-четырех днях, пока она не найдет себе недорогое жилье и не оправится от пережитых волнений.

— Ну конечно, — сказал художник. — Разумеется. С превеликой радостью. Бедная девушка!

Студент мрачно кивнул.

— Она порядочная девушка.

— Хорошо, я извещу тебя, — сказал Минарович, поглядывая на дверь. Барнабаш вскочил. — Это лишнее, дядя Тони! Она ждет внизу, на улице, сейчас я приведу ее.

Не успел Минарович развести длинными своими руками, как дверь за Барнабашем Дёме уже захлопнулась. Он пулей слетел с шестого этажа вниз, придержал шаг только перед дворницкой. На тротуаре напротив его ждала Юлия Надь, углубившаяся в изучение витрины молочной лавки. Котиковую шапочку она держала в руке, двойной венок иссиня-черных волос оттягивал голову чуть-чуть назад душистым своим грузом. Сверкающая белизной улица казалась еще белее под взглядом ее больших черных глаз.

— Пошли, — сказал Барнабаш Дёме. — Все в порядке.

— Прошло гладко? — спросила девушка грудным, чуть хрипловатым голосом.

— Довольно гладко.

— Расскажи!

— Сперва я выдал ему дозу психологической обработки, а потом неожиданно обрушился с просьбой. Ни минуты не дал на раздумье. Пошли!

— Посмотри, молочный шоколад! Вот, на витрине! — Глаза Юлии радостно блестели.

— У нас нет денег.

— У меня еще восемьдесят филлеров.

— Пошли, а не то, чего доброго, купишь шоколад, — укоризненно сказал Барнабаш. — И когда ты научишься дисциплине?

Девушка смотрела на носки своих туфель, потом снизу вверх поглядела на спутника. В ее глазах перебегали плутовские искорки.

— У тебя тоже осталось шестьдесят филлеров, — проговорила она.

— И ты способна потратить их на шоколад?