Ответ

Вытянув длинные ноги, упершись взглядом в носки домашних туфель, Минарович молча, с внимательной улыбкой выслушал прерывистый, взволнованный рассказ. По тону первой же фразы он понял, что господин Фекете явился к нему с просьбой: голос коммерсанта, обычно мещански самодовольный, сник, словно согнулся в подобострастном поклоне, приобрел льстивые, просительные интонации. Художник помрачнел: подобострастие он ценил, но не то, которое порождено личным интересом. Особенно же не любил, когда у него чего-то просили: отказать просителю как-то не умел, но выполнял просьбы и вовсе редко; поэтому некоторое время спустя его начинали терзать угрызения совести, и вскоре он уже видеть не мог злополучного просителя: если тот являлся к нему на квартиру, прятался от него; встретив на улице, спешил перейти на другую сторону. Но, как ни мучила его совесть, он не мог ничего с собою поделать, да и не желал совершать насилие ни над природой своей, ни над убеждениями. Стоило кому-либо обратиться к Минаровичу с просьбой, и можно было ставить сто против одного, что в очень скором времени их отношения неизбежно охладеют, и понадобится полгода, даже год, пока они подогреются снова на огне симпатии или дружеских чувств; редкие его недоброжелатели взращены были исключительно на почве таких вот невыполненных обещаний. Единственным же заклятым врагом был прежний его меценат, директор банка, которому художник лет двадцать назад обещал написать портрет его супруги; однако при виде дородной и безобразной матроны бедный живописец всякий раз роковым образом впадал в неодолимую дремоту, поэтому перед четвертым сеансом он просто сбежал из дому, назначив пятый, велел передать, что его нет дома, к шестому сказался больным, — и картина дальше грунтовки не пошла. Так он лишился шестисот крон, которых хватило бы ему на полгода, зато обзавелся смертельным врагом, но ни разу не пожалел об этом.

— Как вы выразились, дорогой друг? — прервал он Фекете. — Пятно на вашей чести? Но ведь ваш милый сын еще не осужден, а только арестован.

— С тех пор как я себя помню, — возразил коммерсант, — ни родители мои, ни я сам никогда не имели дела с полицией. Однажды, правда, в тысяча восемьсот девяносто седьмом мой младший брат угодил в жандармскую тюрьму — бедняга вздумал голосовать за кандидата оппозиции… Иных столкновений с властью в нашей семье, поверьте, еще не было. Мой адвокат, с которым я беседовал нынче утром…

Художник скривил лицо в гримасе.

— Дорогой друг, — проговорил он, — забудем про адвокатов. Конечно, вы можете упрекнуть меня в непочтительности по отношению к моему родителю, также подвизавшемуся на адвокатской стезе, через посредство которого мне выпало удовольствие познакомиться с вами и завоевать вашу дружбу. Это правда! И все же мое мнение таково, что адвокаты непременно плуты.

— То есть как? — Коммерсант был потрясен. — Адвокаты…

Художник махнул рукой.

— Оставим их в покое!.. Вас постигло сейчас… как бы тут выразиться… большое несчастье, мы должны помочь горю. Все свои силы и способности я употреблю на то, чтобы… чтобы утешить вас. Ваш милый сын учитель, не так ли?

— Так точно.

— Сколько ему лет?

— Двадцать шесть, — дрожащим голосом ответил отец.

Минарович вскинул голову.

— Какой возраст! — вдохновенно произнес он. — В эту пору человек начинает понимать, сколь гнусной… да-да… сколь гнусной была до сих пор его жизнь. Под землею, во тьме, словно пшеничное зернышко!.. Если милый ваш сын получит, предположим, десять лет, то ко времени, когда он выйдет, ему будет… ах, великолепно!.. тридцать шесть лет! Блистательный возраст! Пора расцвета, начинающейся зрелости! Великолепно!

Отец с ужасом откинул голову, слыша такие утешения.

— Десять лет? — выговорил он, запинаясь. — Моего сына посадят на десять лет в тюрьму? Но за что?!

— Этого я не знаю, — приветливо улыбаясь, ответил Минарович. — Это лишь предположение… А вы не спросили у той дамы, что сообщила вам об аресте?

Старый торговец поник головой.

— Она говорила о каком-то великом деле, о каком-то чрезвычайно великом деле. Я, сударь, простой человек, я ведь не разумею языка этих ученых молодых барчуков. Мой адвокат говорит…

Минарович вскинул ладонь, и коммерсант покорно замолчал. На глазах у него были слезы, когти горя выцарапали на жирном, свинцового оттенка лице глубокие морщины, то и дело швыряли взад-вперед холмики щек и подбородка; чтобы разобраться в этом лице, нужно было вычертить его карту заново.

— Эта девица разговаривала со мной, словно с каким-нибудь идиотом, — заговорил он прерывисто. — У самой еще молоко на губах не обсохло, а отчитала меня, старого человека, словно какого-нибудь новобранца. Мелкобуржуазные глупости! Выходит, вся моя трудовая жизнь, мой опыт, уроки, добытые потом и кровью за шестьдесят один год, все это, прошу прощения, мелкобуржуазные глупости? И сын мой так же обо мне судит?! Мой сын, которого я…

Художник сосредоточенно, с холодным профессиональным любопытством всматривался в распадавшееся на глазах лицо старика.

— А что я скажу моей жене? — прорыдал он.

— Ваша супруга еще ничего не знает?