Ответ

— Как же, как же!.. Ваша дочь какого факультета, господин барон? — спросил профессор.

— Моя дочь? В Лондоне она слушала историю английской литературы. — Профессор сделал насмешливый жест. — Что вы хотите сказать этим? — В голосе баронессы слышалось изумление. — Недолюбливаете гуманитариев, профессор? — с улыбкой, картавя, спросил барон. — А между тем именно философия породила естественные науки, она же и вас, профессор, научила ставить вопросы.

Профессор громко рассмеялся. — А вас каким вопросам она научила?

— Я не философ, профессор, — ответил барон, педантично протирая запотевшие очки шелковым носовым платком, — я промышленник и изучаю насущные потребности людей. Но для того чтобы хорошо делать свое дело, приходится и мне, по совету Платона, постоянно задаваться вопросами.

Профессор смеялся все громче, на них уже оборачивались.

— Ну, а какие вопросы задает юная баронесса?

— Моя дочь?

— Именно.

Барон переглянулся с женой. — О чем вы, профессор? Так вы знаете мою дочь?

— Черт возьми, да я в глаза ее не видел, как только что изволила отметить госпожа баронесса, — смеясь, ответил профессор. — Но вы мне все-таки скажите: чему же научилась сия юная особа, изучая историю английской литературы? Тому, что и Титания пожелала переспать с ослом?

Барон побагровел. — Как прикажете вас понимать? — спросил он раздраженно. Однако профессор лишь презрительно махнул рукой. — Изволите видеть, чего стоят гуманитарные науки! — проговорил он с резким смехом, и, повернувшись к супружеской паре спиной, направился в красный буфетный зал. Здесь было еще пусто, лишь позади столов выстроились наготове лакеи в белых ливреях с вытканными на обшлагах крохотными венгерскими гербами. Профессор сел за угловой столик и кивком подозвал официанта. — Бутылку бордо и два сандвича с гусиной печенкой!

— Прошу прощения, но обслужить пока не могу, — с низким поклоном проговорил официант. Профессор, как будто не слыша, смотрел на блестящую, яркую и пеструю толпу, дефилировавшую мимо открытых дверей красного буфетного зала; сперва прошествовал огромный расплывшийся епископ в пурпурном облачении, сопровождаемый юной девушкой в белом шелковом платье, за ними проследовали гусарский майор в небесно-голубой атилле и седовласый господин во фраке, над самым пахом которого болтался на широкой зеленой ленте усыпанный бриллиантами крест в ладонь величиной; в рамке дверей проплывали парадные национальные костюмы, отделанные мехом и сутажом, кружевные туалеты дам, светло-желтые сапоги, сверкающие камнями диадемы… Но вот за медленно выступавшими парами из глубины зала послышалось приближение какой-то более плотной человеческой массы. Профессор встрепенулся, перевел глаза на официанта.

— Что вы сказали?

— Прошу прощения, но пока обслужить не могу, — повторил тот чуть громче, чем прежде.

— Почему?

— Пока не сядет его высокоблагородие господин правитель, подавать никому не велено, ваша милость.

— Идиот! — Кровь бросилась профессору в голову, двойной лоб запылал. Схватив двумя пальцами красную фрачную пуговицу официанта, он резко крутанул ее, так что пуговица осталась в руке. — Ну ладно! — сразу успокоившись, пробормотал профессор; и тут же добавил, глядя в испуганно устремленные на него пустые рыбьи глаза официанта: — Ты тоже, видно, в Кендереше[23] науки проходил? — Недоуменно повертев перед глазами пуговицу, он зачем-то опустил ее в нагрудный карман. — Ну, пошел к черту! — буркнул он и сунул сотенную в ладонь официанту, который, похолодев, с отвисшим подбородком, следил за опасными движениями рук профессора.

Из окна был виден весь Пешт. Прямо напротив двойной ряд трепещущих вдоль набережных Дуная фонарей, словно стихотворные строки, начертанные бисерным женским почерком, обрамлял бесшумно дышащую огромную реку, пять светящихся лент над спиною которой связывали воедино холмы Буды с далеко убегающими в глубь равнины пештскими частями города. Пригороды — слева Андялфёльд, справа Чепель[24] — уже погрузились во тьму, но сердцевина, только сейчас переварившая собранную конечностями прибавочную стоимость, начала оживать, потягиваться и вдруг ярко озарилась огнями. Светящиеся рекламы воздвигли над городом новый сверкающий небосвод. У Западного вокзала плевалась красными бликами паста Шмоля, у Октогона нервно набегающие и опадающие белые волны шампанского Тёрлей катились над невидимым потоком машин. То там, то здесь выбегали из тьмы маленькие, освещенные желтыми огоньками вагоны трамваев, словно раскаленная формула движения; то и дело какой-нибудь автомобиль сворачивал на Цепной мост, и тогда его рефлекторы на мгновение с пленительной непосредственностью связывали Коммерческий банк с королевским дворцом. Из Крепостного сада в открытое окно густо вливался медовый аромат сирени.