Ответ

Когда Балинт, месяца через два, совершенно самостоятельно изготовил первую свою деталь — осевое сцепление — и отдал Пациусу, тот повернул ее на свет, оглядел все углы — хорошо ли проработаны, похмыкал, покивал, затем подал проходившему мимо Тучеку. Тучек тоже подержал деталь на свет, повертел туда-сюда, одобрительно крякнул и вернул Пациусу. Балинт был взволнован, но не тем, выдержит ли испытание, а тем, что выдержал его. Он ровно дышал, выпрямившись у станка, и поочередно глядел на обоих стариков, чье место он когда-нибудь заступит.

Вечером, после смены, Пациус позвал Балинта с собой к «Макку Седьмому» и угостил стаканом фреча, в ознаменование первой самостоятельной работы. Старик тоже был горд: за долгую и честную жизнь мастерового он выпустил из-под своей опеки немало отличных токарей, их хватило бы на солидную мастерскую. Пациус не жалел для них сил, рассказывал и показывал все, что знал, знаний от этого не становилось меньше, зато почету прибавлялось. Человек он был основательный, предпочитал рассказать что-то трижды, чем однажды запамятовать. — Испортил я себе вчера желудок, — пожаловался он Балинту как-то утром, переодеваясь для работы, — прогорклым салом жена попотчевала. Мне уж и цвет его не понравился, желтое было, что ли, словом, черт его знает, да еще затхлое немного, а я такого не ем — кое для кого в этом самый смак, ну, а мне тотчас желудок выворачивает. И все-таки я съел это сало, не привык, понимаешь, оставлять на тарелке, да и не было другого-то, а потом жена уж очень расстраивается и с горя сразу в крик, так что у соседей за семью дверями головы болят. Одним словом, съел я, так?.. Вот желудок и расстроил себе.

В полдень, разогревая на плите фасолевый соус и порядочный кус грудинки в принесенной из дому кастрюльке, он участливо покосился на жевавшего шкварки Балинта. — Заруби себе на носу, сынок, — сказал он, — никогда не ешь того, к чему душа не лежит. Над желудком не покомандуешь, он всегда за себя отомстит. Вот хоть я, к примеру, вчера вечером… Подала мне жена на ужин кусок прогорклого сала, у нее, бедняжки, другого-то и не было ничего, словом, чем богата, тем и рада… вообще-то она хорошая женщина, ходит за мной, лучше не надо, двадцать лет с лишком вместе живем, и не жалуюсь, в доме я первый человек, а уж после меня — дети. Но вот прогорклого сала на дух не принимаю, только погляжу на него, меня уж и воротит… оно конечно, не у всех так, знаю я одного человека, только старое сало и любит, а вот я нет… ну, съесть-то я съел, не хотел жену обижать. А чем кончилось?.. За всю ночь глаз не сомкнул, знай бегал туда-обратно, будто маятник. К чему душа не лежит, того никогда не ешь, сынок, иначе поплатишься.

После обеда Балинт все ждал, когда же придет черед в третий раз услышать эту историю: дядя Пациус на меньшем не успокаивался. Чуть позже старик вышел из цеха. Когда он вернулся, Балинт сочувственно поглядел на него. — Худо вам, дядя Пациус?

— Что, видно по мне? — спросил старик.

— Бледный вы что-то, — сказал коварный парнишка.

Старик невесело кивнул. — Никогда, сынок, не езди в деревню, — проговорил он, выключив станок и кронциркулем промеряя деталь, которую Балинт продолжал обтачивать во время его отсутствия.

— А почему? — спросил Балинт, невинно поглядывая на добряка мастера.

— Как-то в детстве я пожил в деревне, — заговорил старик, опять запуская станок, — был там у отца моего то ли брат, то ли сват, черт его разберет, одним словом, муж да жена бездетные, и вот они взяли меня к себе на лето, чтобы откормить, значит, потому что был я в то время совсем хиляк. Целое лето выгоняли пасти гусей да кормили прогорклым салом, и так обрыдло мне тогда и то и другое, что с той поры живого гуся видеть не могу, а уж от прогорклого сала, только запах услышу, тотчас всего выворачивает наизнанку. Вот хоть вчера вечером как оно получилось? Я уж говорил тебе в обед, что попортил себе желудок, ну а дело-то было так… утречком пришла к жене моей старшая наша дочка, замужняя, попросить денег взаймы, а жена по простоте все и отдала, что в доме было, а мне на ужин картофельного супу тарелку дает да кусок прогорклого сала, ну, зажал я нос и, чтоб, значит, не обидеть ее сердце материнское, съел. Да что толку-то, ежели душа не принимает…

Одним словом, дядюшка Пациус был человек основательный, рассказывая, не жалел времени ни на исторический фон, ни на поучительное заключение. Балинт забавлялся этим про себя, однако быстро разглядел за стариковской болтливостью большой жизненный опыт, острый ум, спокойную мудрость. Иногда над стариком можно было от души посмеяться, но это не наносило ни малейшего ущерба его авторитету. Балинт и прежде смеялся охотно, с тех же пор как работал у токарного станка, стал особенно смешлив: довольно было малейшей зацепки, и вот уже звонкий мальчишеский хохот широкой дугой серебряных блесток взлетал над станком.

— Чего смеешься? — спрашивал Пуфи, останавливаясь перед ним.

— Тебя увидел.

— Меня?

— Тебя, кого ж еще?

— Ну, и что во мне смешного? — ухмылялся Пуфи.

— Да все, — отвечал Балинт.