Ответ

В тот день, когда Юли передала связной сверток, профессор захотел купить ей зимнее пальто. Внезапно похолодало, день за днем шел непрерывный дождь, а на Юли было лишь хлипкое серенькое пальтишко, к тому же сильно выношенное. — Выкиньте это из головы! — сказала профессору Юли. — Если пришлете на дом, я отправлю обратно или вышвырну из окна.

Как профессор ни настаивал, убедить Юли оказалось невозможно. Это была их первая стычка, когда ни та, ни другая сторона не уступила, отчего на сердце у обоих скопилось столько горечи, что привкус ее надолго остался в их речах. Правда, Юли после первой же резкой фразы взяла себя в руки и попыталась объяснить профессору, что потеряла бы к себе уважение, принимая подобные подарки и не имея возможности ответить тем же, ио когда Фаркаш бросил обвинение, что она не любит его, потому что истинная любовь выше этого, она была поколеблена и, чувствуя, как почва уплывает у нее из-под ног, стала сомневаться в своей любви. Ей вспомнилось, сколько раз она принимала помощь от товарищей, как нечто само собой разумеющееся, даже если не могла отплатить за нее. Значит, человека, которого любит, с которым делит сердце свое и ложе, она ставит настолько ниже? — Зени, вы, верно, стыдитесь меня в этом стареньком пальто? — спросила она почти со злостью, так как не находила более аргументов.

— Мне знакома болезненная сверхчувствительность чванливой бедности, — высоким резким голосом сказал профессор, которому вдруг кровь бросилась в голову. — Так она мстит тем, кто достиг большего. Это не имеет ничего общего с человеческим величием, ибо такая бедность даже принять не способна, следовательно, при случае, столь же мало способна и дать. И как ты себе это представляешь? Я буду ходить в шубе, а ты всю зиму мерзнуть рядом со мной в своей ветром подбитой одежонке? И я соглашусь? Буду раскатывать в машине, в шубе, а ты здесь — обедать колбаской в нетопленой каморке для прислуги? Да я бы в глаза плюнул тому, кто способен обо мне распускать такое!

— И все-таки вам придется примириться с этим, — сказала Юли.

— Очень сомневаюсь. Если гордыни в тебе больше, чем любви, что ж, ищи себе кого-нибудь другого, на ком сможешь поупражняться.

Юли промолчала.

— А если б ты была моей женой, тоже отказалась бы?

— Я еще не знаю, пошла бы за вас или нет, — сказала Юли.

Они расстались, недовольные друг другом, когда же через день встретились вновь, профессор полчаса спустя уже опять заговорил о том же и с тем же неудовлетворительным результатом. Они пререкались еще несколько дней, пока наконец Зенон Фаркаш не устал от споров и не отложил все до лучших времен; однако след пережитой обиды остался в сердце.

Прошло около двух месяцев после встречи Юли с Браником; однажды Юли поехала с Фаркашем в Келенфёльд посмотреть его частную лабораторию; профессор — которому очень хотелось обучить Юли и взять к себе в заводскую лабораторию — решил представить ее своему дяде Иштвану, владельцу завода.

Переживаемый душевный кризис уже сказался на Юли и внешне. То, что партия отринула ее, неотступно ее мучило. Она по-прежнему верила в свою правоту, но чувствовала, что эта правота становится пустым звуком, что она бесполезна, если приходится оставаться с ней один на один. Пока она молчала о своей тайне, эта тайна выглядела хотя и запретной до какой-то степени, но в общем невинной; теперь, когда в ее правоте усомнились, она превратилась в змею, вонзившую жало в грудь своей хозяйки, чтобы рано или поздно ее уничтожить. Непризнанная правота не имеет никакой цены и становится ядом, если ее отрицают. В тот самый миг, как они с Браником расстались, Юли почувствовала, что ее легким катастрофически не хватает воздуха, сознание же, что нельзя больше встретиться с Браником и доказать ему свою правоту, стало в горле комом, ей казалось, что она задохнется. Партия ушла от нее, в единый миг сделалась невидимой. Все ее связи распались, ни в профсоюзе, ни в районной организации социал-демократической партии она не нашла никого, с чьей помощью могла бы восстановить оборванные нити. Как доказать, если не с кем говорить? Дискутировать с самой собой? Беспомощность и обида словно перекроили лицо Юли, за три недели ее глаза и узел волос как будто выросли во тьме бессонных ночей, узкое лицо еще больше осунулось, да и вся она, казалось, вот-вот сломится. В движениях появилась усталость, нервозность, в мыслях — ожесточение, любовь к профессору стала отчаяннее, судорожнее. Фаркаш, с его чисто мужским устройством нервов, всего этого почти не замечал, но иногда, встретясь с Юли на улице, вдруг ловил себя на мысли, что девушка словно бы подурнела ни с того ни с сего.