Ответ

— Слушать это невозможно, — повторила Юли, гневно сверкая глазами. — Знаю, я бесконечно глупее и необразованней вас, но… В чем ваша цель?.. Хотите внушить мне к себе отвращение? Вы же знаете, ничто я не ненавижу так, как цинизм!.. Не понимаю. Хотите защитить себя, защищая недисциплинированность?

— Разумеется, — сказал профессор.

— Я верю в человеческий разум и с тем, кто эту мою веру хочет развеять, вместе быть не могу, — продолжала Юли, все более ожесточаясь. — Я верю в то, что человек может быть свободен, лишь добровольно подчиняясь дисциплине, и если вы смеете насмехаться над этой моей верой, тогда…

Ее глаза наполнились слезами, она отвернулась.

— Тот не человек, кто не знает дисциплины, — выговорила она сквозь слезы.

Профессор молчал. Юли подошла к дивану, достала из портфеля носовой платок, отерла глаза. И осталась у дивана, спиной к профессору.

— Я не верю, что ты любишь меня, Юли, — проговорил он, откидываясь в кресле.

Даже на расстоянии шести шагов он видел, как дрожат под юбкой ее колени.

— Не верю, чтобы ты любила меня… точнее сказать, ты любишь не меня, а вот эту так называемую твою дисциплину. И я для тебя более или менее приятный объект, чтобы испытать свои силы.

— Неправда, — прошептала Юли в платок.

— Ты беспощадна, — продолжал профессор. — У тебя уже не находится ни единого слова, которое было бы обращено непосредственно ко мне, а не куда-то мне за спину. Я уже не раз спрашивал себя, кто же может быть твой духовный отец, которому ты время от времени отчитываешься в моем духовном развитии. Подозреваю, но допытываться не буду.

Юли обернулась, посмотрела на профессора.

— В каждом твоем движении таится эта проклятая целенаправленность, — сумрачно продолжал он. — Ты несешь в голове своей оголтелое слепое рвение реформации. О чем бы ни зашла речь — о том, сколько получает моя секретарша, о захвате Прирейнской области, об официанте из «Геллерта», — в каждом твоем слове слышится все та же ликующая последовательность, которую я не могу одобрить хотя бы потому, что, пользуясь ею, ты нелояльна к тому, кто, как ты знаешь, не может отражать твои атаки или отражает их весьма сдержанно, потому что любит тебя.

— Любит? — повторила Юли чуть слышно.

— И у кого поэтому нет иного выбора, кроме как отказаться либо от себя, либо от тебя, — договорил профессор, глядя в окно.

— Любит? — повторила Юли во второй раз, из последнего приюта нежности.

— По-своему, — ответил профессор. Выражение его лица было так необычно, что Юли, потрясенная, некоторое время не могла отвести от него глаз.

— Где вы были вчера вечером? — спросила она совершенно неожиданно даже для себя.

Профессор медленно повернул к ней голову.

— Был занят.

— Где? Профессор не ответил.

— Вы были у Эстер? — спросила Юли и не узнала собственного голоса. У нее было такое чувство, как будто это спрашивает даже не она, а, независимо от ее воли и мозга, тело, язык, голосовые связки, которые, очевидно, в течение всего разговора думали свое и сейчас вдруг потребовали слова. — У Эстер?

— Ты о ней знаешь? — ошеломленно спросил профессор.

— Знаю. Вы были у нее?

— Да, — сказал профессор.

— Я ночью звонила вам на квартиру, — проговорила Юли после минутного молчания, и за это время вся кровь отлила от ее лица. — Вы у нее спали?

— Да, — сказал профессор.

Юли терзала платок. Она стояла посредине комнаты, и ей не на что было опереться, кроме как на этот маленький платок. Тот самый батистовый платок в коричневый горошек, который она купила в честь литературного вечера. Она не произнесла ни слова, машинально крутила и комкала платок; глядевшее в окно солнце освещало ее смертельно бледное лицо, поблескивало на тяжелом иссиня-черном узле волос.

— Даже откровенность ваша отвратительна, — произнесла она особенно глубоким голосом и, бросив последний взгляд на профессора, выбежала из кабинета.

До ее ареста прошел еще месяц. За этот месяц, самый мучительный в ее жизни, она во сне и наяву вновь и вновь прокручивала в душе свой последний разговор с профессором и всякий раз, произнеся эту заключительную фразу, продолжала вести его уже в одиночку, приводя один за другим все возможные доводы ума и все вообразимые упреки отчаявшегося униженного сердца. Собственно говоря, она не могла добавить ничего существенного к тому, что прозвучало в действительности, как будто их спор с величайшей интенсивностью переработал и подытожил все то, что можно было сказать об их незадавшейся любви. Но оскорбленной душе, чтобы не задохнуться, необходимо хоть какое-то удовлетворение: за неимением лучшего, хотя бы пронзить спицей сердце восковой фигурки неверного любовника. В первые последовавшие за разрывом дни, еще скользя лишь по самой поверхности горя, Юли, глотая слезы девственного гнева, всего более мучилась и страдала от того, что профессор позволил ей поцеловать себя в лаборатории — после проведенной с Эстер ночи! — и корчилась всем телом от неутихающего стыда, ибо за три дня до этого они провели ночь вместе. Но миновали дни, недели, обида мало-помалу улеглась, и рана во всю свою ширь заполнилась просто болью.