Ответ

Едва он сел за стол и придвинул свои записи, снова постучали. В проеме двери показалось нерешительное лицо доктора Шандора Варги, его ассистента. — Это вы, Кунктатор? — обернувшись, спросил профессор и, прищурив глаза, как будто не узнавая, долго вглядывался в очкастую физиономию молодого человека. — Ничего?

— Ничего.

— Так. Пошлите вы к черту фенолы и перейдите к нафтолам.

Доктор Варга по-прежнему стоял в дверях. — Что вам еще угодно? — спросил профессор.

— Правильно ли будет, господин профессор, если я на полпути…

— Будет правильно!

Доктор Варга не уходил. — Мы и хлорфенолы отставили…

— Отставили! — подтвердил профессор. — Если бы вы пожелали исследовать все возможные замещенные фенолы, имеющиеся на кафедре, то не управились бы и к следующему рождеству.

— Однако так и следовало бы сделать! — негромко возразил ассистент.

Профессор опять повернулся к столу.

— Ни черта не следовало бы! — фыркнул он не оглядываясь. — Всем нам следовало быть талантливее, чем мы есть.

— По-моему, нам следовало бы действовать более методично, господин профессор, — мягко возразил ассистент. — Если б вы дали мне год…

Профессор вновь повернулся к нему.

— Я слышал, Кунктатор, у вас и ребенок родился лишь на десятый месяц. Биологически это возможно? Увы, такие методы не для моих нервов.

На выразительном бледном лице доктора Варги все еще лежала тень какой-то невысказанной мысли. Профессор посмотрел на него и как бы стер ее взглядом.

— Ко мне никто не приходил позавчера?

— Насколько мне известно, нет.

— И адреса никто не оставлял?

— Насколько мне известно…

— Хорошо, — нетерпеливо прервал профессор. — Скажите Хорвату, чтобы принес журнал записей.

Его взгляд, возвращаясь от дивана (кровавое, похожее на куст, пятно настырно лезло в глаза), упал на лежавшую на столе правую руку; указательный палец время от времени вдруг дергался, подгибался, потом опять ложился на место. Это был знакомый, хотя и редкий симптом: во время работы, в самые жестокие минуты нетерпения, он как бы указывал на смятенное состояние души, которую мучит нерешенная задача. Когда, пять минут спустя, к нему опять постучали и в дверях показались остро закрученные усы, веселый нос пятачком и густые, на страх студентам, брови ректора университета, профессор должен был спрятать руку в карман, чтобы ректор не принял на свой счет указующие, многозначительные движения этого пальца. Визит ректора не был для профессора Фаркаша неожиданным, альма матер рано или поздно должна была потребовать у него отчета за коричневое пятно на диване и, собственно говоря, — при соответствующем истолковании — на репутации университета; профессор не думал только, что это произойдет столь скоро.

Практических последствий, естественно, не будет, он знал это так же точно, как и то, что истинная побудительная причина «дружеского» визита — любопытство, истинная же цель — унизить его, но он беспомощен против того и другого, ибо не в его власти отвести лицо свое от этого любопытного, испытующего взора и закрыть уши для голоса, источающего злорадное участие.

— Шайка, как только диазоний будет готов, тотчас принесите! — крикнул он адъюнкту, прикрывавшему за ректором дверь.

— Суровая нынче зима, — говорил тем временем ректор, усаживаясь возле стола таким образом, чтобы его глаза в любой момент могли увидеть памятку, оставленную на диване кровью Эстер; но пока он не глядел в ту сторону. — Уж и не помню, когда у нас стояли такие отменные, крепкие и долгие холода, какие сейчас установились на Алфёльде и почем зря промораживают до костей. Вот разве что в тот год, как я попал в Пешт из Мако, был такой же волчий лютый мороз, и наши маковцы все поглядывали, не потрескается ли новехонький их асфальт, только осенью покрывший улицы. Известно ли тебе, мой милый, что после Сегеда Мако был первый в провинции город, где заасфальтировали улицы?

— Не известно, — отозвался профессор ершистым тоном, еще невольно противясь назревающему анекдоту, который будет предшествовать пытке и столь же неизбежен, как завершающий его самодовольный жирный хохоток, каким ректор — в виде тройного восклицательного знака — отпразднует собственное прекрасное расположение духа, шестидесятилетнее железное здоровье и неотразимый юмор. — Не известно.

— Да ты бывал ли в Мако? — спросил ректор, вскидывая к небу густые седые брови. — Ну, так откуда же тебе и знать, что там ни одна живая душа ни за что на свете не выйдет из своего дома без тачки, ха-ха-ха. В Мако, видишь ли, тачка то же самое, что в Пеште для мужчина портфель, а для женщины ридикюль, без нее ни один порядочный, уважающий себя человек и носу на улицу не высунет, ха-ха-ха. Пошлет ли отец сынишку своего в соседнюю табачную лавку за пачкой «верпелети» или какая-нибудь хозяюшка выскочит на угол к бакалейщику за фунтом соли, — все равно берется тачка. Не может быть и речи, чтобы доставить покупку домой иначе, ведь соседи по обе стороны улицы тотчас осудят: ишь, мол, какая стала барынька, уже и от тачки нос воротит! Потому-то мы первыми после Сегеда заасфальтировали улицы.