Ответ

Его хватало и на угрызения совести, когда он понимал, что обошелся с кем-то несправедливо. Впрочем, понимать-то понимал, но поделать с собой ничего не мог и если инстинктом, иной раз совсем беспричинно, принимал кого-либо за врага, то оборонялся против него с такой решимостью, словно не подозревал, что сам же и есть нападающая сторона. Два года назад на Киштарчайском вагоностроительном он несколько дней работал подсобником на клепке рядом со своим одногодкой, Лайошем Шимо, сыном мастера-клепальщика; покуда они работали рядом, все было хорошо, но когда завод прикрыли и Балинт узнал, что Лайоша вместе с отцом его (вероятно, ради отца) перевели на «Ганц-вагон» и что там он выучится все-таки ремеслу, которого Балинту уже не видать, как своих ушей, — его охватила такая ярость против удачливого сверстника, что, когда они первый раз столкнулись на улице, Балинт не поздоровался, да и потом, увидев его издали, торопился перейти на другую сторону, лишь бы не встретиться лицом к лицу. Задним числом он всегда сожалел об этом, но, повстречавшись вновь, все так же поворачивался к нему спиной. И с той поры — работал ли он на стройке чернорабочим, замешивал цемент или подавал на леса саман, гнулся ли за верстаком в смердящих крысами подвалах слесарно-резальных мастерских «Гунния», суетился ли за прилавком бакалейной лавки в Кёбане^[70] или чистил бассейн в Лукачских купальнях, — всякий раз при мысли о том, что специальности у него нет по-прежнему да и вряд ли уж будет, перед глазами его возникало лицо черноволосого Лайоша Шимо, рабочего «Ганц-вагона», и он ненавидел его с такой силой, что мог бы утопить в ложке воды, заколоть даже зубочисткой.

Такая же слепая неукротимая ненависть восстановила его и против дяди Йожи, когда два года назад, под грозовым, рассекаемым молниями небом, он узнал от Фери, что дядя стал любовником их матери. Первый гнев его обратился на самого вестника — того, кто, принеся злую весть, становится олицетворением и соучастником зла, ненавистным из-за обрушенной им горькой тяжести. Балинт целый месяц не разговаривал с братом. Дядя Йожи — которого, как и Балинта, уволили с завода — через три дня съехал от них, причины для ненависти уже не было, но сама ненависть осталась. И если Балинт забывал о ней на мгновение, то уж потом она терзала его часами. Тщетно понимал он умом, что ненавидеть дядю Йожи не за что, дядя ничем не обделил его, а мать сделал было счастливой — с тех пор она опять больше не пела! — но ненависть его бередило именно то, чему умом следовало бы радоваться: короткая, самозабвенно-счастливая песня матери. И теперь, при редких-редких встречах, любимое когда-то лицо дяди искажалось в глазах Балинта до неузнаваемости от одной только мысли, что это родное лицо может опять обернуться просто лицом мужчины, которое назавтра ухмыльнется ему с подушки матери. Чем больше походил дядя Йожи на тот образ, какой память сохранила Балинту об отце, тем более чужим становился он для мальчика. От каждого слова дяди в Балинте вспыхивала тревога, каждый звук его голоса рождал в ответ, словно эхо, вопрос: не собирается ли дядя Йожи вновь к ним перебраться? «Не могу, — ответил ему Йожи, — у меня нет велосипеда». И мальчик словно забыл о том, что ездить в Пешт можно и обычным местным поездом, а не только на выигранных в карты велосипедах, что на этот раз у дяди есть другая причина для отказа. Он помнил лишь собственные страхи и от этого как будто поглупел. «Ну что ж, — ответил он дяде, — я согласен!»

Они отправились в шесть часов вечера, Йожи — поездом, Балинт — на велосипеде. Свидание назначили друг другу в молочной тетушки Керекеш, напротив «Тринадцати домов»: Луиза Кёпе послала молочнице в счет давнего долга пяток свежих яичек, и Балинт должен был завезти их по дороге.

Гордо подкативший на велосипеде Балинт издали увидел со своего седла дядю Йожи. Опершись спиной на спущенную решетку молочной, Йожи стоял неподвижно, словно неживой, глядя перед собой пустыми глазами, и лишь тогда заметил мальчика, когда он вдруг вырос перед ним, проскользнув сквозь узкую расселину в неторопливой воскресной толпе. Они посмотрели друг на друга, но не произнесли ни слова. В лучах заходящего солнца чинно двигавшиеся друг за другом парочки отбрасывали на стены домов, на дядю Йожи длинные скользящие тени. Балинт локтем надраивал сверкающий никелем руль велосипеда.

Из них двоих Йожи был старше, то есть покладистей. Он первым нарушил молчание. — А мы и позабыли, что сегодня воскресенье… — Мальчик продолжал возиться с велосипедом. — Я не забыл.

— Но ведь?..

— Тетя Керекеш здесь и живет, в лавке.

Йожи промолчал.

— Разве я не сказал? — спросил Балинт, рассматривая педали велосипеда. — Да, кажется, не говорил… Надо постучать ей по решетке. Вот и все.

— Кто там? — после третьего удара кулаком послышался женский голос. — Кто там?

— Балинт Кёпе.

— Кто?

— Балинт Кёпе.

Решетка вдруг громко задребезжала. — Что такое?.. Балинтка? Какими судьбами?