Отыграть назад

Грейс посмотрела на сына. Тот стоял, нагнувшись, и гладил равнодушную таксу, которая не обращала на него ни малейшего внимания. Ева, лицо которой отражало максимально вежливое неодобрение, была одета в одну из своих многочисленных двоек из кардигана и джемпера. Ее коллекция состояла из широкого спектра оттенков цвета беж – от почти белого до почти коричневого. Но главный упор делался на цвет желтоватой почтовой бумаги: именно такую двойку Ева сегодня и надела. Она двояко оттеняла ее достоинства. Во-первых, приоткрывая довольно гладкие и изящные ключицы, а во-вторых, в наиболее выгодном свете выставляя грудь, которая казалась неестественно молодой и довольно пышной.

– Что такое? – спросил отец, вернувшись из бара в гостиной с бокальчиком виски.

– Джонатан, очевидно, не приедет к нам на ужин, – скрипучим голосом ответила ему жена. – Я считала, мы условились, что в этом случае ты мне позвонишь.

Это правда, призналась Грейс самой себе. Да, она так говорила. Да, она явно недоглядела и забыла. Но к чему все-таки такое едкое неодобрение и недовольство?

– О Ева, – произнесла Грейс, взывая к маловероятному снисхождению. – Я очень, очень виновата. У меня это как-то выскочило из головы. И я надеялась на звонок.

– Надеялась на звонок? – Лицо отца выражало горькую обиду. – Совершенно не понимаю. Почему ты должна «надеяться на звонок» от мужа?

Грейс с предостережением посмотрела на обоих и сменила тему, поинтересовавшись у Генри, нужно ли ему сегодня делать домашнюю работу.

– По природоведению, – ответил он с пола, почесывая за ушами неблагодарного Карла.

– Может, пойдешь в комнату отдыха и сделаешь домашку, дорогой?

Генри ушел. Пес остался.

Возможно, следовало бы обратить все в шутку. Возможно, случилось бы чудо, и ее отец и Ева в кои-то веки не отреагировали бы так остро.

– Он мне не звонил. – Грейс заставила себя слегка усмехнуться. – По правде сказать, я понятия не имею, где он. Плохо дело, верно?

А не должно, конечно же, быть плохо.

Они переглянулись. Ева с таким ледяным выражением лица, что Грейс вздрогнула, резко повернулась и отправилась обратно на кухню. Остался отец, еле сдерживавший ярость.

– Вот интересно, как тебе это удалось, – отрывисто произнес он. – Я знаю, тебя очень волнуют чувства твоих пациентов, но мне более чем странно осознавать, что тебя никогда не волнуют чувства Евы.

Он опустился на стул. Грейс подумала, что нужно последовать его примеру, но его слова буквально парализовали ее.

«Тебя очень волнуют чувства твоих пациентов». Нет, это отнюдь не ново. Отец Грейс всегда относился к психоанализу с достаточной долей скепсиса, и уж, конечно, не одобрял ее выбора профессии. Но, скажите на милость, какое отношение это имеет к Еве?

– Я очень виновата, – осторожно начала она. – Если уж совсем начистоту, это совершенно вылетело у меня из головы. И я все время надеялась, что Джонатан даст о себе знать, чтобы я смогла спросить, какие у него планы.

– А ты не додумалась дать ему знать о себе? – спросил отец, словно перед ним стояла десятилетняя девочка.

– Конечно. Но…

Но. «Но мой муж устроил все так, что связаться с ним невозможно, потому-то я и не могу с ним переговорить. И я с ужасом гадаю, что бы все это значило. И если откровенно, мне трудно жить и работать, не говоря уж о том, чтобы волноваться из-за того, поставила ли твоя жена – которая меня с трудом терпит и уж точно не любит и до которой мне всегда будет дело лишь в той мере, что она твоя жена, – на стол должное количество приборов и сочтет ли она нужным убрать один из них».

– Но? – произнес отец, не желая ее извинять.

– У меня нет оправданий. Я знаю, насколько эти семейные ужины для нее важны.

И вот еще что. Все куда хуже. С тем же успехом она могла бы сказать: «Будь моя воля, мы бы сейчас отдыхали в Шинь-Ли, смакуя свиные ребрышки и кантонского омара, вместо того чтобы один вечер в неделю зависать здесь и терпеть церемонную неприязнь Евы, которая давным-давно решила, что я не так хороша, как порождения ее чрева, и поэтому не заслуживаю ее изысканно приготовленной камбалы и картофельных фрикаделек, не говоря уж о добром расположении, и совершеннейшим образом недостойна… Как называется чувство, которое зрелая женщина может испытывать к единственному ребенку своего возлюбленного супруга, ребенка, у которого больше нет родной матери? Ах да! Привязанности! Материнской привязанности! Или даже, знаешь ли, напускного подобия материнской привязанности – хотя бы для соблюдения внешних приличий и проявления уважения к вышеозначенному возлюбленному супругу».

Конечно, нет.