Озерный мальчик

Он на самом деле заболел. И пролежал в постели почти две недели. Он был тихим и не капризным больным, и Лора даже не заметила, как прошло столько дней. Время от времени она входила в комнату проведать его. Сын неподвижно лежал на своей узкой кроватке, и его лицо светилось во мраке, словно озаренное каким-то внутренним светом. Лора мерила температуру, давала ему сироп. Иногда ее сердце сжималось от материнской любви и страдания. Кожа Валентина стала такой прозрачной, что сквозь нее словно проглядывала бледно-розовая плоть. Она его жалела — такого маленького, тихого и беспомощного. Ей и в голову не приходило, что он счастлив.

Валентин был действительно счастлив, как никогда в жизни. Он был свободен. Никто его не мучил, никто не беспокоил, не угнетал, никто не навязывал ему свою волю. Не было школы с ее невыносимыми переменами. Не было детей, которые орали ему в уши, били по голове твердыми портфелями, хихикали, ставя в коридорах подножки, пихали ему в карманы разные гадости и потом снова хихикали, хихикали. Не было зловещей тишины класса, в которой, как безжалостный бурав, ему в уши ввинчивался голос учительницы.

Не было и самой учительницы. Было просто невероятно не слышать ее голоса, ее шагов, не видеть ее мясистой продолговатой фигуры. Полностью избавился он и от ее надоедливых вопросов. «Валентин, где твое домашнее задание? Валентин, ты почему не слушаешь? Скажи, ты это делаешь нарочно? Нарочно, чтобы вывести меня из себя? Валентин, почему не слу-у-у-у-ша-ешь». В ее голосе звучали злые, обиженные, даже беспомощные нотки. Иногда она смотрела на него с отчаянием, ей хотелось просто сбежать из этой проклятой школы, навсегда, навсегда… Настолько опротивел ей этот бледненький и хилый мальчишка, который единственный из всего класса спасался от ее власти, замыкаясь в себе.

Он избавился от всего, даже от мелких забот и неприятностей. Избавился от молока, от жирной еды, от утреннего умывания холодной водой, от чистки обуви, от хождения в булочную — от всего. Спасся даже от книг — от прекрасных книг, от самых прекрасных, чудесных книг. Как они ни были хороши, все-таки его к чему-то обязывали. Самыми лучшими и вольными были книги, которые он писал сам — в любое время дня и ночи, когда пожелает. А самыми прекрасными, самыми странными были книги, которые рождались когда начинала повышаться температура. Самыми лихорадочными, самыми радостными.

Из всех окружавших его в жизни людей он радовался только матери, когда та входила в его комнату, как всегда немного спешащая и далекая. Клала свою холодную руку на его лоб, переодевала его, давала лекарства. Ночью, вырывая его на короткое время из мягких теплых объятий постели и сновидений, она давала ему большую и гладкую розовую таблетку. Валентин с трудом проглатывал ее, запивая кипяченой водой, после чего снова начинал погружаться в счастливое небытие. Просыпался он рано, с тихим приятным чувством, что впереди его ждет длинный день свободы, который он проведет наедине со своими мислями, со своими самыми новыми, еще непридуманными мислями, которые сотворит сам, как время творит жизнь. Дни были облачные, он любил облачные дни, ненавидел солнце, которое слепило глаза и мешало думать. Часто шел мягкий, пушистый, теплый снег, совсем редко дул ветер, который, наверное, уже пах весной и влагой. Иногда в приоткрытую дверь просовывалось раскрасневшееся от холода лицо отца. Он ласково спрашивал его: «Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?» Но не входил, как это было хорошо, что не входил…

Наконец Валентин выздоровел, и теперь ему не оставалось ничего другого, как вернуться в школу. Он действительно пошел туда с новым чувством, вынужденный отдых придал ему смелости. К тому же в последние дни у него в душе как будто появилось какое-то слабое желание снова увидеть свой класс. Так бывает всегда, человек быстро привыкает и к счастью, и к свободе, и готов пожертвовать ими при первом же испытании. И не из любви к испытаниям, а просто из желания придать им какой-нибудь фон, на котором они выглядели бы еще более привлекательными. Люди не могут лепить свое счастье слой за слоем, с сиропом из грецких орехов посередине, подобно сладкому слоеному пирогу.

И как только Валентин появился в школе, сразу же произошло несчастье — он получил первую в своей жизни двойку. Разумеется, по математике — он пропустил много уроков. Это его так поразило, что он не заметил, как по щекам потекли слезы. Но мать приняла эту в сущности ожидавшуюся новость не столь трагично.

— Не так уж это страшно! Наверное, она будет в твоей жизни не последней…

Делать было нечего, Лоре пришлось засесть с сыном вместе за учебники. И, конечно, ее поразило то, как изменилась обыкновенная детская арифметика. Какими усилиями ее сделали трудной и непонятной. К ее удивлению, сын оказался довольно сообразительным, и быстро наверстал пропущенное. Но все равно она чувствовала, что Валентин занимается без интереса, механически, через силу. Он так часто отвлекался, словно исчезая из комнаты, что Лора наконец разозлилась.