Ожерелье княжны Гальшки

Сначала Сигизмунд рассматривал его молча, держа перед собой. Потом также молча отодвинул портрет на некоторое расстояние от глаз и, ни слова не говоря, продолжал любоваться обликом Бонны. После этого повертел его в руках, будто прицениваясь. И тогда из королевских уст послышалось: «Вот это женщина!» А поскольку толк в женщинах он знал и неизменно пользовался у них успехом, то сказанное означало, что Сигизмунд сделает все возможное, чтобы Бонна оказалась с ним рядом. А, принимая во внимание его семейное положение, равно и то, что избранница короля была очень богата, не стоило сомневаться в его решимости довести дело до победного конца.

Сигизмунд уже готовился давать распоряжения, чтобы итальянской красавице довели его отношение к ней, однако то, что увидел после созерцания портрета, привело его в шок.

Женских туфелек за свою жизнь он держал в руках немало. Как и неоднократно пил из них вино. И выпил столько, что, если бы можно было слить его вместе, не хватило бы самой большой посуды в Вавельском замке. Но ничего, подобного этой туфельке, ему никогда не попадалось. Она была не просто миниатюрной, а до того изящной, что, казалось, ничего подобного ей нигде не найти. У короля появилось такое впечатление, что туфелька не сшита из профессионально обработанной кожи, а сделана на одном дыхании — так у стеклодува из расплавленной массы получается чудесная чашка или горлышко сказочного сосуда. Сигизмунд не чувствовал ее веса — будто пушинка лежала на его ладони. Когда же повертел ее в руках, высокий каблучок из золота показался ему спичкой, выточенной мастером из драгоценного металла.

Но то, что по-настоящему могло ошеломить, ожидало его впереди. Глянул Сигизмунд внутрь — и сердце дрогнуло: туфелька сохранила отпечатки пальцев своей хозяйки.

Опытный ловелас от умиления готов был пустить слезу. Но он был не один, при людях короли не имеют права плакать. Даже когда очень хочется. Пускай и от умиления. Короли должны быть во всем сдержанными: в принятии решений, в отношениях с окружением, в ежедневных делах, в поступках и выражении любви.

Впрочем, последнее к настоящим королям не относится. Им позволено то, что не только не позволено смертным, но также не позволено ненастоящим королям.

— Матка Боска! — только и промолвил Сигизмунд.

Он был не в состоянии сказать еще что-нибудь. Его восхищение портретом Бонны, умиление от увиденной туфельки загадочной итальянки не оставляли никакого сомнения, что король хочет видеть эту женщину. И не только видеть, а готов упасть перед ней на колени, только бы согласилась стать его женой.

В это же время проводилась «обработка» Бонны Сфорца. Да и она сама понимала, что дальше оставаться одной нет смысла: как-никак, а ей шел уже двадцать четвертый год.

А на такую мелочь, что будущий муж был почти на тридцать лет старше, внимания не обращала. Ни она первая, ни она последняя оказывается в подобном положении. И, кажется, еще никто особенно не жаловался. А если что — прекрасная итальянка при этих мыслях улыбнулась, — то и самой королеве не так уж грешно скрасить семейную жизнь более острыми ощущениями где-нибудь на стороне.

Дело шло к свадьбе.

Дело свадьбой и завершилось.

Женой и мужем Бонна Сфорца и Сигизмунд стали 18 апреля 1518 года.

Наблюдая за ними в этот торжественный момент, только тот, кто не имеет совести, мог бы утверждать, что они несчастливы. Да и позже нельзя было сказать, что Сигизмунд не любит Бонну. Он любил ее по-своему, как и подобает настоящему королю. А потому не забывал не только о существовании Катажины Костелецкой, но и о других своих любовницах.

Бонна, как оказалось, особенного внимания на это не обращала, ведь знала, что в Италии нравственные правила поведения еще менее строгие. Да и не слишком много было у нее времени, чтобы этим заниматься. Начали появляться дети, а еще она развернула бурную государственную деятельность. Поведение Бонны у одних вызывало неудовлетворение, и за глаза ее иначе, как «итальянской змеей» и «зарубежной гадюкой», не называли, у других же — восхищение деловитостью, строгостью.

Так Сигизмунд неприметно для себя оказался у жены под каблуком, но не слишком переживал. Государственные дела ему порядком опостылели. Видимо, возраст сказывался, но в то же время этот самый возраст нисколько не мешал быть по-прежнему неудержимым в любовных делах. Дошло до того, что с Катажиной Костелецкой заимел второго ребенка: родился сын, которого назвали Янушем. Боялся, правда, что когда весть об этом дойдет до Бонны, не поздоровится, но она, на удивление, отнеслась ко всему спокойно. Этим своим спокойствием, а скорее всего равнодушием, развязала ему руки. Сигизмунд почувствовал, что можно и дальше жить так, как жил до этого. Совесть его не слишком мучила. Или дремала, или, может быть, находилась в том зачаточном состоянии, когда от человека трудно многого требовать.

Даже после того, как Бонна узнала о рождении сына Костелецкой от Сигизмунда, тот и словом не обмолвился о том, что у Януша есть сестра Беата. Он думал, что и в дальнейшем все останется в тайне. И ошибся.