Ожидание

Соня закатила глаза, демонстративно захлопала густо накрашенными ресницами. И Саша наконец взяла кроссовки – смущенно, как будто немного боязливо, с ватной беспомощной нерешительностью.

– Спасибо. Я завтра верну.

– Да хоть послезавтра. Мне они до пятницы не понадобятся, не парься. Я понимаю, конечно, что стремно ходить в кроссовках и такой офисной юбке, но уж извини. Вот честно, я бы тебе отдала свои ботильоны, а сама влезла бы в кроссовки, но у меня сегодня кастинг в полшестого. Надо быть при параде. А твои сапоги мне явно малы будут.

– Кастинг?.. – рассеянно переспросила Саша.

– Ага. Пробы на киностудии «Сорок пятая параллель». И да, меня, кстати, Соня зовут, если вдруг не знаешь.

И в тот момент Саша увидела сквозь ее нелепую цветистость, сквозь ее нарочитую избыточную яркость что-то глубоко человеческое, неподдельное, живое. Что-то лучезарно-чистое, дарящее чувство беспричинной умиротворенной радости. Внутри сразу же потеплело, словно в сердце потекло мягкое парное спокойствие.

И с того дня, с той самой минуты, как Саша вдела ноги в Сонины белоснежные кроссовки, началась простая сердечная дружба двух одиночеств. Двух непохожих мечтательниц, почуявших друг в друге нечто родственное, созвучное. Возможно, внутреннюю сиротливую отрешенность от реальности и безусловную преданность собственным грезам.

Случайно пересекшись в факультетском вестибюле, они продолжили путь сквозь чужеродную действительность вместе. Соня со своим отчаянным желанием оглушительной, громоподобной актерской славы; с неуемной жаждой беспрерывного шума, ажиотажа. И Саша – со своей негромкой мечтой о воротах Эдема.

6. Недоброта

У меня есть сын, у меня есть сын, повторяла Саша бессчетное количество раз. Прокручивала в голове эту короткую фразу – до тех пор, пока составляющие ее слова не потеряли всякий смысл. Не стали простой совокупностью погасших звуков.

Было по-прежнему очень жарко и одновременно очень холодно. Сашу словно накрывало горячим пламенным куполом, через который яростно пробивался мороз – неустанно проламывал купольный свод невидимыми копьями, жадно просачивался через пробоины. Стремительно забирался под серую казенную сорочку. И проносился по раскаленному телу глубоким клейким ознобом.

Весь день Сашу клонило в сон, в тягучую дремоту. Во внутренние, обособленные сумерки. Сознание норовило сбежать, улизнуть от нестерпимого, неподъемного потрясения – в уютное бархатное беспамятство. Отделиться от происходящего ужаса, малодушно решив, что все это не взаправду. Погрузиться в расплывчатую монотонную успокоенность.

Но уснуть надолго не получалось. Саша проваливалась в основном лишь в неглубокую дрему, чувствительную к каждому внешнему звуку. Едва мысли размывались и начинали расслабленно ускользать, как окружающая реальность непременно дребезжала, гремела, шуршала, тормошила хрупкую тишину, и дрема прерывалась, выталкивая из себя заспанную память. Где-то под потолком периодически зудела жирная черная муха, нещадно царапая сонный слух; внизу, в больничном дворе кто-то громко разговаривал по телефону, проникая посторонними словами в Сашин неплотный покой. В коридоре то и дело оглушительно хлопали двери, как будто в Сашиной голове кто-то выстреливал и своими выстрелами распугивал, словно птиц, мутные налипающие сновидения. А еще постоянно плакал Лева. Требовал внимания, молозива, смены подгузника. Заявлял о своем присутствии, воплощенном, биологическом существовании, о своей полноценной телесности. Саша подходила к нему не сразу. Пару минут не реагировала на плач, не открывала глаза. Сквозь липкую вялость каждый раз надеялась, что он успокоится и замолчит – сам, без ее помощи. Но он не замолкал. И приходилось поднимать свинцовые веки, поднимать свое ослабшее тело с больничной кровати, поднимать беспомощное и требовательное тело ребенка. Пытаться принять происходящее.