Озноб

Опросив стакан с томатным соком,

я простояла час и два.

Я что-то вспомнить торопилась

и говорила невпопад:

— За красоту твою и милость

благодарю тебя, томат.

За то, что влагою ты влажен,

за то, что овощем ты густ,

за то, что красен и отважен

твой детский поцелуй вкруг уст.

А люди в той неразберихе,

направленные вверх и вниз,

как опаляющие вихри,

над головой моей неслись.

У каждой девочки, скользящей

по мрамору, словно по льду,

опасный, огненный, косящий

зрачок огромный цвел во лбу.

Вдруг всё, что тех людей казнило,

всё, что им было знать дано,

в меня впилось легко и сильно,

словно иголка в полотно.

И утомленных женщин слезы,

навек прилипшие к глазам,

по мне прошли, будто морозы

по обнаженным деревам.

Но тут владычица буфета,

вся белая, как белый свет,

воскликнула:

— Да что же это!

Уйдешь ты всё же или нет?

Ах, деточка, мой месяц ясный,

пойдем со мною, брось тужить!

Мы в роще Марьиной прекрасной

с тобой две Марьи будем жить.

В метро, на остановку «Сокол»,

с тех пор я каждый день хожу.

Какой-то горестью высокой

горюю и вокруг гляжу.

И к этой Марье бесподобной

припав, как к доброму стволу,

потягиваю сок холодный

иль просто около стою.

СОН

О опрометчивость моя!

Как видеть сны мои решаюсь?

Так дорого платить за шалость -

заснуть?

Но засыпаю я.

И снится мне, что свеж и скуп

сентябрьский воздух. Всё знакомо:

осенняя пригожесть дома,

вкус яблок, не сходящий с губ.

Но незнакомый садовод

возделывает сад знакомый

и говорит, что он законный

владелец.

И войти зовет.

Войти? Как можно? Столько раз

я знала здесь печаль и гордость,

и нежную шагов нетвердость,

и нежную незрячесть глаз.

Уж минуло так много дней.

А нежность — облаком вчерашним,

а нежность — обмороком влажным

меня омыла у дверей.

Но садоводова жена

меня приветствует жеманно.

Я говорю:

— Как здесь туманно…

И я здесь некогда жила.

Я здесь жила лет сто назад.

— Лет сто? Вы шутите?

— Да нет же!

Шутить теперь? Когда так нежно

моим столетьем пахнет сад?

Сто лет прошло, а всё свежи

в ладонях нежности

к родимой

коре деревьев.

Запах дымный

вокруг всё тот же.

— Не скажи! -

промолвил садовод в ответ.

Затем спросил:

— Под паутиной,

со старомодной челкой длинной,

не ваш ли в чердаке портрет?

Ваш сильно изменился взгляд

с тех давних пор, когда в кручине,

не помню, по какой «причине,

вы умерли — лет сто назад.

— Возможно, но жить так давно,

лишь тенью в чердаке остаться,

а всё затем, чтоб не расстаться

с той нежностью?

Вот что смешно.

МОИ ТОВАРИЩИ

* * *

— Пока! — товарищи прощаются со мной.

— Пока! — я говорю. — Не забывайте! -

Я говорю: — Почаще здесь бывайте! -

пока товарищи прощаются со мной.

Мои товарищи по лестнице идут,

и подымаются их голоса обратно.

Им надо долго ехать — до Арбата,

до набережной, где их дома ждут.

Я здесь живу. И памятны давно

мне все приметы этой обстановки.

Мои товарищи стоят на остановке,

и долго я смотрю на них в окно.

Им летний дождик брызжет на плащи,

и что-то занимается другое.

Закрыв окно, я говорю: — О горе,

входи сюда, бесчинствуй и пляши!

Мои товарищи уехали домой,

они сидели здесь и говорили,

еще восходит над столом дымок -

это мои товарищи курили.

Но вот приходит человек иной.

Лицо его покойно и довольно.

И я смотрю и говорю: — Довольно!

Мои товарищи так хороши собой!

Он улыбается: — Я уважаю их.

Но вряд ли им удастся отличиться.

— О, им еще удастся отличиться

от всех постылых подвигов твоих.

Удачам все завидуют твоим -

и это тоже важное искусство,

и все-таки другое есть Искусство -

мои товарищи, оно открыто им.

И снова я прощаюсь: — Ну, всего

хорошего, во всем тебе удачи!

Моим товарищам ненадобно удачи!

Мои товарищи добьются своего!

* * и*

Когда моих товарищей корят,

я понимаю слов закономерность,

но нежности моей закаменелость

мешает слушать мне, как их корят.

Я горестно упрекам этим внемлю,

я головой киваю: слаб Андрей!

Он держится за рифму, как Антей

держался за спасительную землю.

За ним я знаю недостаток злой:

кощунственно венчать «гараж» с «геранью»,

и все-таки о том судить Гераклу,

поднявшему Антея над землей.

Оторопев, он свой автопортрет

сравнил с аэропортом -

это глупость.

Гораздо больше в нем азарт и гулкость

напоминают мне автопробег.

И я его корю: зачем ты лих?

Зачем ты воздух детским лбом таранишь?

Всё это так. Но вое ж он мой товарищ.

А я люблю товарищей моих.

Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей,

выходит мальчик с резвостью жонглера.

По правилам московского жаргона

люблю ему сказать: «Привет, Андрей!»

Люблю, что слова чистого глоток,

как у скворца, поигрывает в горле.

Люблю и тот, неведомый и горький,

серебряный какой-то холодок.

И что-то в нем, хвали или кори,

есть от пророка, есть от скомороха,

и мир ему — горяч, как сковородка,

сжигающая руки до крови.

Всё остальное ждет нас впереди.

Да будем мы к своим друзьям пристрастны!

Да будем думать, что они прекрасны!

Терять их страшно, Бог не приведи!

СКАЗКА О ДОЖДЕ

в нескольких эпизодах, с диалогами и хором детей

I

Со мной с утра не расставался Дождь.

— О, отвяжись! — я говорила грубо.

Он отступал, но преданно и грустно,

вновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь как крыло прирос к моей спине.

Его корила я:

— Стыдись, негодник!

К тебе в слезах взывает огородник,

иди к цветам!