Озомена

Должно быть, Озомена задремала, когда ее родители ушли на мессу. Она проснулась от сухого дедушкиного кашля, что раздавался из соседней комнаты. Потом она слушала, как дедушка что-то тихо поет на игбо. Это была древняя песня их деревни, которую уже мало кто помнил. Озомена вообще плохо понимала дедушкину речь – ведь он родился аж в прошлом веке. Но песня почему-то казалась очень знакомой и родной, она успокаивала как колыбельная.

А бабушкина комната вся пропахла сухим травянистым нюхательным табаком. Озомена лежала на мягких, истончившихся от многократных стирок простынях, чувствуя под спиной пружины продавленного матраса из пенки Mouka. Поморщившись, она перевернулась на бок. И как только бабушка спит на таком?

У противоположной стены примостилась односпальная кровать – на тот случай, чтобы кому-то из родственниц можно было заночевать и помочь в уходе за дедушкой. На крючках над кроватями висит всякая старомодная одежда, и в детском воображении Озомены рисуются ожившие призраки. Полки заставлены всевозможными коробками, а под кроватью хранится старая обувь из замши и кожи. Она давно вышла из моды, но ностальгия по молодости не позволяет ее выбросить. В ногах кровати, где лежит Озомена, стоит комод, сделанный из дерева, что росло задолго до ее рождения. Комод весь покрыт искусной резьбой, изображающей животных и растения, а утопленные в дерево ручки отполировались до блеска от долгого использования. На самом комоде стоят три круглых формы из рафии, на которые нахлобучены парики. Безглазые головы глядят на девочку, и она поневоле отводит взгляд.

– А, ты уже проснулась, – слышится голос бабушки. Она вошла в комнату через гостиную, в руках ее – поднос с дымящимся блюдом. – Долго же ты проспала.

– Бабуля, доброе… – Озомена запинается, не понимая, утро сейчас или день. В окно бьет солнце, но так бывает в любое время суток, кроме ночи.

– А ну-ка садись, я принесла тебе акаму[63]. – Над кашей стоит облачко горячего пара, отчего темное лицо бабушки покрылось капельками пота.

Озомена садится в подушках, морщась от боли.

– Ты нашла того мальчика, что на меня напал? – спрашивает она.

– Он уже ушел, твой папа об этом позаботился. Давай-ка, ешь.

– Но зачем этот мальчик поранил меня? – не отстает Озомена. – Я ведь ничего плохого ему не сделала, просто сказала, что чужим нельзя тут находиться, а он даже ко мне не обернулся.

Бабушка ставит поднос на коленки Озомене. Рядом с кашей лежит хлеб с маслом, и Озомена жадно накидывается на еду. Она сильно проголодалась и к тому же обожает и хлеб с маслом, и кукурузную кашу, в которую добавлено немного молока и хрустящего гранулированного сахара. Бабушка садится на кровать напротив и начинает постукивать подушечкой большого пальца по баночке из-под «Ментолатума»[64].

– Расскажи-ка мне про того мальчика, – просит бабушка.

Озомена поеживается.

– Он такой высокий, смуглый…

– Смуглый, как я?

Озомена на секунду задумывается.

– Да, или, может, даже еще смуглее. На нем не было рубашки, и он был босым.

Бабушка кивает.

– Что еще ты запомнила?

– Он кормил коз, вернее, не кормил, а глядел на них, и они от него шарахались. Я сказала ему, что не надо там стоять, но он даже не слушал меня.

– Значит, на нем была одна только ника?[65]

– Да, только не короткая, а длинная.

Бабушка снова кивает. Она отвинчивает с банки крышку и, постукивая пальцем, высыпает в руку немного нюхательного табака.

– У него были на теле какие-то отметины?

Озомена чуть не сказала, что нет, ничего такого не было, а потом начинает вспоминать. До того, как он до нее дотронулся и залаяла Чаззи, Озомена обернулась и увидела на его груди что-то вроде черной припухлой отметины в форме незамкнутого круга.

– Говори, не молчи, – настаивает бабушка.

Озомена чувствует, что от ее ответа зависит что-то очень важное, и она начинает медленно описывать увиденное:

– У него была на груди отметина – как у дедушки под плечом, но не совсем такая же. – Девочка задумчиво хмурится. – У мальчика она была крупнее.

Помнится, в детстве любопытная Озомена трогала пальчиком этот дедушкин шрам, а он тогда сказал, что шрам этот остался от битвы с оспой, которая поразила его в юности. Озомене нравилось разглядывать эту маленькую припухлость на дедушкиной коже в области ключицы. На самом деле отметин было три – маленькая, поменьше и совсем крошечная. Три темно-коричневых пятнышка, по форме и на ощупь похожие на плоды бархатного тамаринда[66].

– Бабуль?

– М-м-м? – Старушка втянула ноздрями табак.

– Тот мальчик… Мне кажется, он плакал.

Бабушка чихает, высмаркивается в ставший коричневым носовой платок и сжимает его в кулаке. От табака у нее слезятся глаза.

– Это был твой дядя Одиого, – говорит она. – И он передал тебе дар, большой дар! – И она смеется, обнажая свои острые зубы.