П. А. Столыпин

– А то, что те, бунтари, которые грозят сжечь мельницу, все же и сожгут. Говорил братьям: надо откупиться, заплатить, сколько там они требуют. Заспорили. Поезжай, похлопочи. Да не было бы хуже! Обозлятся еще эти сицилисты. Ну, времечко! Истинное горе!

Мельник нахлобучил картуз и уехал.

По аллее вдоль Невы расхаживали городовые; суетился околоточный, чуть ли далее не два; стояло несколько конных полицейских, и на крыльце подъезда было с полдюжины жандармов. Но на эту формальную, выставочную охрану никто не обращал внимания. Все шли прямо, без задержки, в большие темноватые сени-приемную и рассаживались на стульях вдоль стен. Тут со скучающим видом толпилось несколько сторожей, но именно только толпилось. Они тоже, очевидно, считались охраной.

Из сеней-приемной одна дверь, прямо против входной, вела во внутренние комнаты; другая – в небольшую комнатку секретарскую; далее через открытые двери виднелся кабинет министра, тоже небольшое помещение. Он пока был пуст. Хотя был уже в исходе час, прием еще не начинался или, вернее, как сообщали сторожа, Столыпин в это время принимал в другом кабинете предводителей дворянства, зачем-то приглашенных в этот день.

Мундирные и военные проходили в секретарскую; мы, публика попроще, оставались в приемной. Толстый швейцар Дементьев со множеством медалей предупредительно снимал с привилегированных верхнее платье и приотворял для прохода дверь в секретарскую. По русскому обычаю, ему за это пропускаемые всовывали кое-что в лапу.

«А если он по неосмотрительности пропустит бомбиста или с браунингом, ведь нехорошо будет», – пришло мне в голову.

В сенях, где мы, «немундирные», ожидали, находился очень толстый полицейский – нервный субъект; он постоянно дергался и все куда-то порывался, напоминая собою известный тип Мымрецова в рассказах Глеба Успенского, олицетворявший «тащить и не пущать». Высокий, благообразный жандармский офицер Федоров, напротив, представлял ничем не возмутимое, уравновешенное спокойствие. У стола возле окна сидел генерал Замятин и записывал фамилии желавших получить аудиенцию. Отказа в приеме не было никому до двух часов пополудни, хотя дела, по которым некоторые желали беседовать с премьер-министром, были не только странны, но даже просто курьезны.

Пришли две еврейки и на вопрос, какое у них дело, долго отнекивались, ссылаясь на особенную важность и секретность их дела, и только когда толстый полицейский со свойственной ему стремительностью начал их убеждать, высказались, о чем они хотели просить господина Столыпина. Наслышавшись о его доброте, они желали, чтобы он выхлопотал им личную аудиенцию у государя…

О чем хотели говорить еврейки с государем, этого они ни за что не желали сообщить. По лицу генерала Замятина, терпеливо выслушивавшего евреек, скользнула улыбка. Однако на лист допускаемых к министру их фамилии были занесены.

Пришел по виду какой-то рабочий, в спинжаке, нахмуренный, и на вопрос, что ему нужно, громко крикнул хриплым басом:

– Я не преступник!

– Мы вас не считаем преступником, – вскидывая на него глаза, мягко заметил Замятин. – Но что же вам от министра угодно?

– Доказать ему, что я не преступник. За что меня хотят взять? Неприкосновенность личности… Поймите: я о неприкосновенности личности, к министру. Вдруг таперича меня самого они сцапают.

– Кто вас хочет взять?

– Тянут в суд. Я уже сидел – выпустили… Теперь опять вызов. Пусть министр прикажет не брать меня. Я не преступник.

Субъект, так настойчиво уверявший, что он не преступник, был немного выпивши. Все трое: генерал Замятин, капитан Федоров и пристав – начали его убеждать, что министр не может приказывать суду. Но все это было напрасно, энергичный спинжак стоял на своем: «Коли я не преступник, пущай министр прикажет суду не трогать меня. Затем я и пришел… министр должон, потому тут неприкосновенность моей личности. А то что же это? Ну, посадили меня, отсидел – и довольно».

Толстый полицейский хотел уже пустить в ход свое «не пущать и тащить» несговорчивого. Но кто-то нашелся и направил спинжак к министру юстиции. Он, дескать, начальствует над судами. Дали адрес министра юстиции с указанием дней приемов и благополучно сбыли пьяненького.

Большинство желавших получить аудиенцию явилось за пособиями. Но было немало тоже камергерских, камер-юнкерских, предводительских и иного сорта мундиров. Эти, кажется, даже не записывались у Замятина, а прямо проходили в секретарскую.

Я сидел в уголку и наблюдал. Все происходившее было крайне интересно. Возле меня сел скучающий жандармский офицер Федоров.

– Вы здесь постоянно? – спрашиваю.

– Да, я постоянно при охране.

– Очень уж легко и без разбора допускают к Столыпину. Чуть не половина желающих получить аудиенцию явилась с такими просьбами, что их удовлетворять вовсе не дело министра, управляющего империей. Говорить с этими просителями, полагаю, простая потеря времени для занятого председателя Совета министров.

Федоров посмотрел на меня пристально.

– Вы как будто осуждаете доступность министра? Что же тут дурного?