П. А. Столыпин

– Дурного ничего, если не считать потери времени у государственного человека. Но опасности в этих порядках очень много.

– Опасности? Какой опасности?

– Посмотрите, сколько нас тут сидит. Кого вы из нас знаете? Никого! Не все даже записывались и исповедывались у Замятина. Вот сидит дама с большим портфелем, сидит сосредоточенная, молчаливая. А что если у нее в портфеле бомба?

– Бомба? – встрепенулся Федоров. – С какой стати бомба? Петр Аркадьевич пользуется популярностью. Наконец, даму по очереди спросят: зачем явилась? Она может и не получить аудиенции.

III

Федоров все же несколько встревожился, встал и подошел к молчаливой даме, спросил, что ей угодно. Дама раскрыла свой портфель – бомбы там не было. Она явилась просить пособия.

В дверь вошел низенький человечек, известный переводчик талмуда Лютостанский – в стареньком сюртуке. Этот враг евреев выглядел крайне отрепанным. Он сейчас же подошел ко мне.

– Вы что? – спрашиваю.

– Поднес альбом его высокопревосходительству.

– Ну, и что же?

– Да вот месяц целый не могу добиться…

– Чего вы, собственно, добиваетесь?

– Пособия, или хотя бы альбом обратно вернули. Он мне самому тридцать рублей стоит. Только плохо!

– Отчего же плохо?

Шепотом Лютостанский заявил:

– Мирволят тута жидам…

Я засмеялся. Огорченный фанатик продолжал:

– Видите, до чего я дошел? Есть нечего… Книги мои не идут. Прежде поощряли, теперь – не поощряют… На днях зашел в редакцию «Правительственного вестника», спрашиваю начальника отдела. Показывают… Подхожу – жид сидит. Ужасно!

Он уныло отошел к окну.

Вижу, входит седенький старичок в мундире. Оказывается, знакомый московский счетовод Езерский. Предлагаю ему сесть со мною. Прием еще не скоро.

– Нет, – возражает. – Я пройду в секретарскую.

– Да, пожалуй, не пустят. Вот Лютостанского швейцар не пустил.

– Эге! – хитро улыбнулся Езерский и показал зажатый в пальцах золотой. – Этот ключ все двери отворяет. К тому же министр меня вызвал.

– Зачем вызвал?

– Изъявил желание познакомиться. А вы?

– Меня не вызывал. Я сам имею желание с ним познакомиться.

Швейцар Дементий Езерского немедленно в секретарскую комнату пропустил.

Со мною рядом сидел мрачный, злобный субъект. Он рассказал, что вот его еще Булыгин уволил из земских начальников согласно прошению, а он прошения не подавал.

– Это же подлость, мерзость, – кричал он, смущая своим криком многотерпеливого Замятина и Федорова. Оба обменялись только взглядами: очевидно, волновавшийся отставной земский начальник был в приемной не первый раз и им хорошо был знаком.

– Дурново отправил мню просьбу в земский отдел, – продолжал тот кричать. – А в земском отделе сидят те, которые со мною такую недостойную штуку проделали. По команде, значит, спустил прошение… Теперь буду просить Столыпина: пусть он прикажет показать мое прошение об отставке. И не покажут, так как я его не подавал. Я здесь уже третий раз.

– И что же? Какое решение?

– А такое, что и Столыпин передал мою жалобу в земский отдел. Но я зато уж сегодня ему наговорю…

IV

В два часа закончилась записывание на лист всех желающих получить аудиенцию. Приходило еще много народу, ссылаясь на объявление: прием от 12 до 4 часов. Замятин с замечательным терпением объяснял, что прием точно будет до четырех часов и даже позже. Но запись прекращается в два часа. Иначе министр и до ночи не отделался бы.

Только пышпомундирные совершенно свободно проходили в секретарскую и после двух часов. Народ этот был очень развязен и самоуверен. Все были знакомы друг с другом; громко переговаривались, смеялись… Бюрократы чувствовали, что они сила, и даже сила выше той, которая принимала их доклады в кабинете. Той, пожалуй, через полгода и не будет, а их, как чернильное пятно, трудно вытравить из русской жизни. Ни одной я не заметил физиономии озабоченной, деловой. Входя в кабинет министра и выходя оттуда, этот цвет бюрократии двигался легко и свободно, нимало не отягощенный даже тенью той печали, которою теперь омрачена вся Россия. Большинство чиновников зачем-то направлялось к Крыжановскому. Только и слышались фразы: «Вы к Крыжановскому?» – «Непременно, а вы?» – «Я тоже. Сначала только зайду подписать бумаги на минуту в департамент». Одни предводители дворянства были невеселы, встревожены. Они чувствовали себя в этих волнах бюрократии как рыба, вынутая из воды. Некоторые сановники казались очень древними. Ошибались дверями. Их, после утомления приемом, буквально под руки доводили до их экипажей. На голову одного старичка, забывшего надеть треуголку с белым плюмажем, швейцар Дементий осторожно ее нахлобучил…

О! Какие это подгнившие и ветхие столпы империи! Но не то дурно, что они так стары, бессильны… Стареться – общий закон… Нехорошо то, что каждый из них своих птенцов-сыночков, племянничков и т. д. непременно проведет чрез привилегированные заведения и поставит в первый бюрократический ряд. Тесной, сплоченною стеною целое столетие стоит эта наследственная бюрократия и не пропускает никого чужого. Еще Лермонтов писал:

Вы, жадною толпой стоящие у трона…