П. А. Столыпин

Купец, сидевший возле меня, перекрестился.

Пароход подошел к пристани Аптекарского острова.

После взрыва прошел с небольшим час, но уже масса полиции, цепь солдат и жандармы тесно окружали полуразрушенное здание министерской дачи. От входного крыльца не осталось следов – зияла огромная темная дыра с торчавшими оттуда обломками и балками обрушившегося потолка… Близко подойти и разглядеть было невозможно. Не допускали. Охрана была строгая; суетились, бегали, командовали – словом, спустя лето в лес по малину пошли.

Полиция не допускала подойти к даче. Мне, однако, удалось проскользнуть за цепь; за мною проскользнуло еще человека два, тоже репортеры, уж не упомню, каких изданий.

– Министр не пострадал, – успели мы добиться от молоденького околоточного. – Прокурор и следователи уже здесь.

– А убитых много?

– Замятин убит…

Но тут выскочил из-за угла худощавый полицейский штаб-офицер и закричал:

– Кто дозволил? Прошу уйти за цепь. Публика не допускается.

Мы попробовали было объяснить, что мы не публика, а пресса. Но это ни к чему не повело. Побагровев от волнения, полицейский приказал пешим городовым нас тащить и не пущать, а конным жандармам:

– Осадить их! Осадить сейчас назад!

Нас и осадили, даже далеко за цепь, не обращая внимания на редакционные билеты, удостоверявшие наше репортерское звание.

– Осаживай! Осаживай, – гремело уже из десяти глоток.

Завизжала какая-то барыня, против лица которой вдруг очутился на расстоянии аршина круп жандармской лошади.

– А зачем вы, сударыня, сюда лезли?

– Мне нужно пройти… Моя дача…

– Кругом, кругом ступайте.

И худощавый штаб-офицер кричал снова на нас, корреспондентов:

– Если не уйдете, я распоряжусь.

Наши протесты его только сердили. Гремело прежнее:

– Выравнивай, дальше осади! Господа! Если не уйдете, я распоряжусь.

Из нас не нашлось желающих ждать этого распоряжения. Пришлось отступать до самой пристани. Но мы отступали стратегически: шаг за шагом, мимо разбитой кареты, в которой приехали бомбисты. По рассказам (все, что услыхали мы, сейчас же записывали), один из злодеев был переодет в военную форму, вошел в приемную и, когда его не пустили дальше, бросил бомбу. Вероятно, он рассчитывал выскочить и при помощи товарища, остававшегося в карете, бежать. Но снаряд разорвало так скоро, что он погиб, карету разбило, изранило сидевшего в ней и кучера. Раненые лошади оборвали постромки и ускакали. Легко раненный кучер задержан. Но он ничего не знает; его взяли с биржи. Лошадей, высоких и сильных, бурой масти, я видел окровавленных. С крупа одной была сорвана кожа, у другой – перебита нога.

Оттиснутые к пристани, мы, корреспонденты, совещались: что дальше предпринять? Добиться более положительных, подробных сведений было мудреная задача, почти невыполнимая. Полиция, ничего не сумевшая открыть и предвидеть, не успевшая защитить председателя Совета министров, теперь, когда катастрофа совершилась, буквально из кожи лезла, усердствуя и распоряжаясь.

К кому мы ни обращались, нам, корреспондентам, не давали никаких сведений.

– Уходите, господа. Своевременно всё узнаете, – слышался стереотипный, неизменный ответ.

Очень было обидно. Завтра в иностранных газетах все будет напечатано, а нам даже подойти к крыльцу дачи не дозволялось. Не знаю, как другие репортеры, а я решил уйти. Редактор будет недоволен отчетом. Но как быть? Г-це, я видал, исписал два листа, другие тоже не стеснялись врать; какой-то фотограф даже снял вид дачи.

Все это завтра будет сообщено публике. А когда же появится правда без прикрас? Вероятно, очень не скоро, разве при судебном разбирательстве дела. Но и тут о многом непременно умолчат.

Система умалчивания, пропусков, господство секрета – остатки режима старого порядка. Не пора ли это оставить?

Публика искренно негодовала; все сочувствовали несчастию Столыпина и кого-кого только не винили! Замятина, Федорова, зачем слабо контролировали просивших аудиенции; ругали охранников – как они недосмотрели. Даже погибшего швейцара Дементьева винили: как он мог всех пропускать?

А как он, швейцар, мог кого-либо не пропустить?

Более хладнокровные рассуждали правильнее. Зачем было Столыпину допускать приемы просителей с улицы, без предварительного опроса и справок? Людям, имевшим серьезное дело, эти справки не помешали бы, а разную дребедень, набивавшуюся в прихожей министра, просто не следовало пускать.

Министр искал популярности, щеголял бесстрашием – и едва не погиб.

Но кто же те, которые бросали бомбу, перебили нескольких невинных людей?

Искатели правды, свободы? Полноте, господа утописты! Никакой правды и свободы не добиваются бомбисты, бросающие снаряд в толпу в расчете, что авось среди десятков невинных жертв пострадает и обреченный их подпольным судом сановник, очень часто далеко не худший.

Убивают у нас крайне бессмысленно и беспощадно. Когда же это кончится?

Пугачева, слава богу, нет, но пугачевщины – сколько угодно.

А. П. Столыпин В Елагинском дворце 1