П. А. Столыпин

Все изменилось лишь в самом конце елагинского времени. Мне было тогда уже семь-восемь лет. «Позорный ремешок» был снят. По утрам в осеннюю пору мне разрешили скакать с нашим верным Ткаченко в лесах за Новой Деревней. Дачников и гуляющих уже не было в это время года. Свежий воздух и тишина… В одной из лесных аллей мы часто встречали подростка, несколько старше, чем я. Был он голубоглазый, розовощекий, куда более элегантный, чем я (многочисленных своих детей наша мать одевала скромно). Проезжая мимо со своим наездником, этот незнакомец мило мне улыбался. Это был князь Сергей Белосельский⁴, чья родительская усадьба была неподалеку от Елагина. Познакомились мы лишь много лет спустя в эмиграции. Конечно, не узнали друг друга… Этот человек сделал многое для оказания помощи бывшим советским гражданам, оказавшимся на Западе после Второй мировой войны.

Верховые прогулки в солнечную осеннюю погоду – одно из лучших моих елагинских воспоминаний.

Распорядок дня на Елагине был такой же, как в городе зимой. Ровно в час дня появлялся отец со своими сотрудниками, а то и с приглашенными, в овальном зале, и все садились немедленно за стол. Еда была обильная, но простая. Вино подавалось лишь в парадных случаях, и на столе красовались лишь хрустальные графины с минеральной водой. Завтрак длился не более получаса. После этого в определенные дни начинался прием посетителей. Полковник Голубев – адъютант принца Ольденбургского – рассказывал мне много лет спустя, как ему однажды был назначен прием в половине второго дня. Приехав на Елагин, он был вынужден подождать пять минут в приемной: по какой-то причине отец за завтраком задержался. За это пятиминутное, непривычное для него опоздание отец принес полковнику извинения. Голубев был сконфужен. «Подумайте, – говорил он мне, – неся на плечах все судьбы империи, председатель Совета министров еще извинялся за пять минут опоздания!»

Вечерний обед был столь же прост и краток. Обычно лишь в семейном кругу. После обеда, прежде чем сесть опять за работу, министр прогуливался в парке. Чудные, длинные вечера, а затем белые ночи…

Стремительный бег времени огорчал отца. Глядя на беспощадно движущиеся часовые стрелки, он говорил порою: идите, проклятые! Остановить время, ему столь нужное, он не мог…

А во дворце, затрудняя порою деятельность председателя Совета министров, чередовались визиты важных персон: министров, дипломатов, депутатов, земских деятелей. Но меня больше интересовал наш елагинский моряк – бравый толстяк капитан Еланский. В его распоряжении были четыре дворцовых катера. Они блестели чистотой и были быстроходны. Команда состояла из веселых и услужливых ребят. Каждую неделю Еланский предлагал нам ту или иную морскую прогулку. Весело – но ненадолго… По причинам предосторожности нам – детям – запрещалось выходить на берег. Неслись мы по волнам залива порою до Кронштадта, порою до Ораниенбаума и… обратно. На воде я был таким же «елагинским пленником», как за решетками моей дворцовой спальни.

Раз в неделю, а то и чаще, отец вечером отправлялся на катере в Петергоф с очередным докладом государю. Мы – дети – сопровождали его порою до дворцовой пристани. Один из чиновников нес его тяжелый портфель. Тяжел он был потому, что с одной из двух сторон он был забронирован и мог служить щитом. Предосторожность, которая тогда оказалась излишней. Насколько я помню, покушений за елагинское время не было. Возвращался отец из Петергофа поздно, и мы на пристани его не встречали. Несколько раз петергофское бдение затягивалось на всю ночь. Однажды государь вызвал в три часа утра дежурного камердинера. «Мы проголодались, – сказал он. – Пожалуйста, принесите нам пива и сандвичи с ветчиной и с сыром: по три штуки для Петра Аркадьевича и по три штуки для меня». Когда нам это рассказала мать, я подумал, что государь скуповат: мог бы предложить более обильное угощение. И в самом деле, царь и премьер-министр закусывали ночью по-студенчески.

С царскими угощениями связано у меня одно личное воспоминание. Был в Петергофе какой-то официальный прием. Придворные лакеи разносили на подносах различные яства. Отец засунул в карман конфету – большую конфету в золоченой бумаге, с «хвостом» из бумажного кружева. Заметив жест отца, государь улыбнулся и сказал шутя: «Вероятно, это вы припрятали для вашего сына. Так вот скажите ему, чтобы он конфету не съел, но хранил ее бережно». Конфета была мне вручена. Два дня я взирал на нее с вожделением. На третий день не выдержал. Встал рано утром и, тихо крадучись, вышел из дворца. Стоя меж густых кустов, я съел запретную конфету. Вокруг столетние дубы смотрели, как грозные, молчаливые судьи. К счастью, о судьбе конфеты никто меня не спросил. Мое «преступление», совершенное в шестилетнем возрасте, осталось незамеченным.