П. А. Столыпин

Я подал письменное приглашение. Старший дал сигнал в дверь, которая приотворилась изнутри вершка на два. Она была на тяжелой внутренней цепи. Мой документ скрылся, и она захлопнулась. Через несколько минут цепь загремела опять, и дверь открылась; я вошел, и несколько человек – швейцар в форме и трое-четверо штатских – бросились снимать с меня шубу и калоши. Я осязательно почувствовал, как при этой операции по всему моему телу прошлись любопытные, но не особенно опытные руки. В следующей комнате сидел за столом чиновник, тщательно меня опросивший, кто я, почему, где живу и чем занимаюсь. Затем два гайдука повели меня наверх, в большую приемную, где было несколько штатских и один молодой офицер в адъютантском мундире. Меня посадили, окружили, предложили курить и закидали множеством вопросов, причем я все время сознавал, что всю мою персону тщательно осматривают со всех сторон. Только золотое правило, что в чужой монастырь с своим уставом не ходят, удержало меня от проявления горького чувства обиды. Теперь, после кровавой трагедии в киевском театре, вероятно, стало ясно, что не такими приемами достигается эффективная охрана государственных людей. Через несколько минут появился чиновник, и меня через другую, меньшую приемную, где тоже сидели за столом несколько штатских, ввели в кабинет премьера, огромное, с деловой простотой убранное зало. Столыпин приветствовал меня, как старый знакомый, на том основании, что уже много лет читает мои статьи в русских журналах. Я поблагодарил, изложил цель моего посещения и спросил, сколько у нас времени для беседы.

– Я нарочно выбрал для нее такое время, когда я свободен и ничто не может нам помешать, – любезно ответил он. – Между нами и Америкой пробежала черная кошка; про нас там распространяют всяческие ужасы, что, конечно, небезызвестно и вам. Было бы очень желательно исправить эти отношения, невыгодные для обеих сторон. Надеюсь, что вы найдете возможным помочь этому доброму делу.

Беседа наша продолжалась без перерыва два с половиной часа. Я в ту же ночь целиком занес ее на бумагу, пользуясь моей вопросной программой, и потому теперь абсолютно ручаюсь за почти дословную точность передачи.

– Я желал бы узнать, прежде всего, почему прошлым летом не состоялось образование министерства с участием общественных деятелей. Достоверно известно, что об этом поднимались и возобновлялись переговоры несколько раз. Начались они еще при графе Витте. Искренность правительственных намерений заподозривается у нас отчасти – может быть, даже главным образом, – потому, что представители общества до сих пор не допущены в кабинет, который все еще является единственным активным органом власти.

– Как в кабинете нет общественных деятелей? Да сам-то я кто же такой? Тот факт, что я губернаторствовал короткое время, еще не делает из меня бюрократа. В петербургском чиновном мире я чужой человек, у меня тут нет ни прошлого, ни служебных, ни придворных связей. Я себя считаю чисто общественным деятелем: проживал больше в имении и был рядовым предводителем дворянства. Это просто недоразумение!

Несмотря на свою рослую, крупную, внушительную фигуру, Столыпин был очень подвижен – постоянно менял свое положение в кресле, жестикулировал, умело и эффектно повышал голос на нужном слове. Говорил он не только плавно и красиво, но и с подкупающей собеседника убежденностью и, казалось, искренностью.

– Вы сделались известны, – возразил я, – именно как особенно энергичный губернатор, и ни здесь, ни на Западе вас никогда не признают общественным деятелем в общепринятом в России смысле этого слова. Такими деятелями признали бы только лиц, выдвинутых обществом, а не назначенных старыми путями. Что и власть, и вы сами ясно понимаете эту разницу, видно из того, что и до вас велись долгие переговоры именно с такими лицами. Мне важно установить вашу версию, почему они ни к чему не привели.