П. А. Столыпин

– Знаете ли вы, что я по целым часам стоял за этим телефоном? Ведь горели зараз и Кронштадт, и Свеаборг, военные суда бунтовали и в Балтийском, и в Черном море, разные воинские части возмутились и в Киеве, и в других местах; всюду шли грандиознейшие экспроприации и политические убийства, а справляться со всем этим приходилось с таким персоналом власти, который был или открыто на стороне «товарищей», или, как во многих местах, почти целиком сбился по гостиницам губернских городов и по полугоду не выезжал в свои участки? Все было расшатано и распущено. И если этот персонал и в обыкновенное-то время, до смуты 1905 года, не умел управлять страной без исключительных положений, что мы могли бы с ним предпринять, внезапно отменив их, когда вся Россия была в огне? Ведь он бы весь сбежал и попрятался, ведь в его глазах это была бы невозможная бессмыслица. Дайте время искоренить все негодное, заменить его соответствующим новым требованиям материалом. Людей у нас мало; торопиться с таким сложным делом чрезвычайно опасно. Ведь их, начиная с губернаторов – в числе которых были и «товарищи», и бежавшие с мест, – десятки, сотни тысяч. И все-таки еще в последнем заседании Совета министров мною сделано представление о снятии чрезвычайной охраны с пяти местностей. Все придет в свое время; дайте вздохнуть и осмотреться. Между проектами, готовыми для внесения в Думу, одно из первых мест занимает проект о неприкосновенности личности. Надеюсь, что он удовлетворит все разумные требования в этом направлении. Поверьте, что возможность перехода к нормальной закономерной жизни никого так не порадует, как меня, и снимет с моих плеч, скажу – с моей совести, страшную тяжесть.

– Вам, конечно, небезызвестно, – заметил я, – что острым началом современных американских антипатий к России послужил Кишиневский погром. К сожалению, погромы того же характера сделались с тех пор чем-то хроническим, а после 17 октября к ним присоединились и такие явления, как избиение интеллигенции, напр<имер>, в Томске, Твери, Вологде. Едва ли можно отрицать, что отношение к ним власти во многих случаях было более чем сомнительно, не только в смысле бездействия, но и в смысле поощрения. Тут одно из двух: или власть бессильна, или она им потворствует. Смею вас заверить, что в глазах Запада ничто так не подрывает доверия к намерениям русского правительства, как беспрепятственное допущение так называемой черносотенной агитации и апатия в преследовании ее кровавых последствий, несмотря на существование военных положений и полевых судов. В совокупности этих фактов склонны видеть какую-то темную политическую игру, а не твердую решимость искоренять анархию во всех ее видах.

Столыпин опять вскочил и заходил по комнате.

– Это область такая же тяжелая, как и сами полевые суды, и гораздо более щекотливая. И в ней опять-таки и я, и министерство еще боле бессильны, хотя и по другим причинам. Она вынуждала меня не раз думать об отставке. Я уже упоминал о том гнете различных давлений и влияний, который постоянно и очень остро действует на кабинет. По некоторым вопросам у нас существует недосягаемый для него status in statu[39], и это один из них. Мне остается только лавировать. Погромы теперь прекратились, и пока я у власти, их больше не будет. За прошлое я, конечно, не ответствен, и попрошу вас извинить меня, если этим и ограничу мой ответ. Во всяком случае, это только одна и сравнительно незначительная сторона всей нашей жизни.

– Как согласить, – спросил я моего собеседника, – появление указа 9 ноября 1906 года с только что высказанным вами вашим отношением к Манифесту 17 октября и новому строю? Я придаю этому акту огромную важность и вследствие формы его появления, и по существу.