П. А. Столыпин

– О том, что было при графе Витте, я знаю только понаслышке. Меня это очень мало интересовало. События шли так быстро, что к тому времени, как я сделался премьером, это была уже древняя история. Обратитесь к нему самому[37]. Я же действительно в прошлых июне и июле месяцах, в целях всестороннего уяснения положения, имел несколько бесед – даже совещаний, что ли, – по этому предмету с разными лицами. Я знаю, как склонно наше общество видеть в таких попытках известную слабость. Ошибочно думать, что русский кабинет, даже в его современной, объединенной форме, есть власть: он только отражение власти. Нужно знать ту совокупность давлений и влияний, под гнетом которой ему приходится работать. Я никогда не считал практичной идею о так называемом коалиционном министерстве уже по одному тому, что лидеры общества не были бы в состоянии сговориться между собой ни о программе, ни о лицах. Д. Н. Шипов, когда в конце прошлого июня за ним прислали из Царского и спросили его, возьмется ли он составить кабинет, начисто отказался, заявив, что он безусловный сторонник самодержавия[38]. С ним я тогда же в Елагином дворце, в присутствии Извольского и Н. Н. Львова, проспорил всю ночь до петухов, убеждая его взять место в кабинете. Несколько позже, уже после роспуска Думы, он же и князь Георгий Львов, препираясь со мной на той же почве, дошли до такой степени раздражения, что соглашение сделалось невозможным. У нас каждый согласен быть диктатором, но ничем иным. Словом, общественные деятели этого рода не вошли в кабинет, потому что не могли столковаться ни между собой, ни с правительством, которое было готово встретить их на полпути. А передать им всю власть целиком при таких условиях было бы преступлением. Помилуйте, разве мы готовы к парламентаризму? Нами было сделано все, чтоб достигнуть разумного исхода и примирения, но эти господа были вне действительности и возможностей, и упрекать правительство в неудаче переговоров отнюдь нельзя. Положение не допускало колебаний и бесконечных программных препирательств; нужно было действовать, тушить пожар, а не раздувать его бесплодными, безнадежными спорами. Не этим путем, а только ярким, осязательным проявлением авторитета власти можно было остановить дальнейшее развитие анархии в стране и начать укрепление нового строя, как он был определен Манифестом 17 октября и новой редакцией Основных законов. Только это и было моей задачей и целью, как я их понимал и понимаю.

– Это последнее ваше заявление чрезвычайно для меня важно, – вставил я. – Но как согласить его с удержанием военного положения и разных охран почти на всем пространстве России, и с таким широким применением военно-полевых судов? Ведь конституция и такие исключительные методы, остающиеся целиком в полной силе и сделавшиеся, по-видимому, нормальными, абсолютно несовместимы.

– В моем представлении слово «конституция» едва ли применимо в данном случае. Оно определяет такой государственный порядок, который или установлен самим народом, как у вас в Америке, или же есть взаимный договор между короной и народом, как в Пруссии. У нас же Манифест 17 октября и Основные законы были дарованы самодержавным государем. Разница, конечно, громадная и еще не получившая правильного оформления. Что же касается исключительных методов, то это тяжелый крест, который мне приходится нести против воли. Имейте прежде всего в виду, что все это перешло ко мне по наследству – завелось и велось до меня – и пока не отменено легально, должно продолжаться. И я, и министерство ведь только исполнители, а не законодатели. Мы обречены на ожидание. Такие потрясения, какие мы пережили и все еще переживаем, действуют в одном направлении на всю страну, на все классы. Невозможно отрицать и не следует упускать из виду, что в последнее время анархия овладела у нас не только народом и обществом, но и персоналом правительственной власти. Это ведь корь или скарлатина в своем роде. И этот персонал был дезорганизован донельзя, как и все остальное. Вся страна сошла с рельсов. Ведь всего год тому назад в большей части провинции не было никакой власти, ведь в разных местах у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь. Ведь убытки в одних Москве и Одессе считаются десятками, может быть сотнями миллионов. Это при нашей-то бедности!

Столыпин вскочил и обратился к висевшему сзади него телефону.