П. А. Столыпин

Весть о происшедшем разнеслась немедленно по городу, хотя заседание было закрытое и публики в нем не было. В широких кругах стало громко раздаваться убеждение в том, что роспуск стал неизбежен. Того же мнения держался и Совет министров, когда на другой день мы все были собраны Столыпиным в экстренное заседание. Такое же мнение высказал и сам Столыпин, но находил только невозможным произвести роспуск Думы без того, чтобы одновременно был назначен созыв новой и были опубликованы утвержденные в порядке верховного управления, указом государя, новые правила о производстве выборов. Разработка этих правил, однако, еще не была окончена, и у самого государя оставались некоторые сомнения по отдельным частностям, требовавшие еще работы нескольких недель. Каковы были объяснения государя с Столыпиным, происходившие на другой день, – я не знаю, но помню только, что в следующем заседании Совета министров – а собирались мы в ту пору очень часто, не менее двух раз в неделю, – Столыпин сказал нам, что государь разделил его точку зрения и настаивает лишь на том, чтобы избирательный закон был представлен ему на рассмотрение в окончательном виде как можно скорее, потому что необходимость роспуска Думы не допускает в нем больше никаких сомнений. <…>

После 7 мая Столыпин еще только один раз появился в Думе в связи с ее дебатами по внесенному ее собственному проекту земельной реформы, построенному на принципе принудительного отчуждения земель. Пытаясь образумить Думу и склонить ее встать на сторону правительственного проекта, осуществленного по закону 7 ноября 1906 года⁸, сам он и все мы отлично сознавали, что такая попытка обречена на несомненный провал, Столыпину удалось только произнести очень красивую речь в этом последнем с его участием заседании Второй думы и в этой речи сказать исторические слова: «Вам нужны великие потрясения. Нам же нужна великая Россия». Эти слова перешли на его памятник⁹, открытый при моем и всего состава Совета министров участии 1 сентября 1912 года в Киеве, спустя год после его смертельного ранения, но он уничтожен в 1917 году большевиками в Киеве, и забылись эти слова так же, как забылось многое из того, что потеряли мы с того времени.

После 7 мая вся наша деятельность просто отошла от Думы и перешла в Совет министров, который к тому времени закончил избирательный закон и представил его государю на рассмотрение. На всех нас надвинулась иная, столь же острая забота, которой нам пришлось отдать много времени, – забота о подготовке дела о предании суду всей преступной организации, обнаруженной после обыска в квартире депутата Озола 5 мая.

Придавая этому делу значение того окончательного основания, которым должно было определиться либо продолжение существования Второй думы, либо ее роспуск в случае отказа снять депутатскую неприкосновенность с участников обнаруженной организации, Столыпин вел всю разработку обвинения с целью предъявления его Думе при самом близком участии всего Совета. По нескольку раз на неделе собирались мы сначала в Зимнем дворце в помещении, занимаемом Столыпиным, а затем, по переезде его на дачу, – в Елагином дворце, и все частности обнаруженного дознанием и следствием материала по обвинению в связи с делом Озола каждый раз докладывались Совету лично прокурором петербургской судебной палаты Камышанским¹⁰, представлявшим по наиболее интересным частям следствия необходимые подтвердительные документы. Таким образом, дело это было в полном смысле слова делом всего Совета министров, а вовсе не личным делом Столыпина и Щегловитова, как думали и говорили в то время многие, и ответственность за принятие решения о предании суду обнаруженных участников преступной группы лежит на всем составе Совета министров того времени.

Я хорошо помню, что все главные основания к обвинению были сведены к 21 пункту, а вовсе не к тому единственному пункту – составления наказа военной организации, – который был отобран на квартире Озола 5 мая у секретаря организации Марии Шорниковой¹¹, оказавшейся, как стало известным Совету уже потом, шесть лет спустя, агентом Департамента полиции. Это доказывала впоследствии вся революционная печать, для того чтобы пустить в ход утверждение, что все дело было просто спровоцировано правительством с целью найти повод к предъявлению Думе требования снять депутатскую неприкосновенность с ее членов, не совершивших никакого преступления. Требование это, разумеется, не могло быть выполнено Думой, и, таким образом, роспуск Думы состоялся, по ее словам, не потому, что Дума отнеслась покровительственно к своим членам, участвовавшим в составлении преступного сообщества, а потому только, что все дело было выдумано правительством для оправдания ничем не вызванного роспуска.