Падчерица Синей Бороды

— А нас видят в камеру! — я корчу рожи, пока Пенелопа шарит по мне руками.

— Не дергайся. Стой смирно!

— А что о нас подумает эта мадам, беременная от негра?!

— Ладно. Садись, поехали. Ты спрятала дискету в машине?

— Только представь, два трупа натурально пропали, а один натурально ожил! — такими словами встретил меня в морге Фрибалиус в половине одиннадцатого вечера. — Ты пойми, эти ситуации уже настолько обыграны желающими повеселиться писателями и сатириками, что попасть в них приравнивается к скучнейшему анекдоту, но тем не менее!..

— Я привезла тебе пирожные.

— Спасибо, сердечко мое, дай поцелую в щечку. Громкий мокрый чмок в абсолютной тишине длинного тусклого коридора.

— Вы только посмотрите! А ведь сегодня не моя смена! — это так патологоанатом Фрибалиус восхищается, открыв в своем кабинете коробку с пирожными и на всякий случай жалея себя в предполагаемой ситуации предполагаемого отсутствия.

— Фрибалиус, сколько тебе лет? Забив рот пирожными, он некоторое время считает в уме, потом глотает и спрашивает:

— Чтобы сделать что?

— Чтобы лишить меня девственности.

— Ну, печеночка моя, для этого нам нужно обсудить не мой возраст, а твой. Если я правильно помню, с момента нашего знакомства не прошло еще полных пяти лет, и тогда получается… получается, что ты еще несовершеннолетняя.

— Мне скоро шестнадцать.

— Отлично. Тогда позволь еще один вопрос, аорточка моя нежная, почему — я?

— Потому что я тебя люблю. Потому что ты все сделаешь нежно и правильно.

— Я тебя тоже люблю, суставчик мой тазобедренный, но не имею при этом никаких иллюзий в плане обладания. Зато имею сильные подозрения и даже, можно сказать, надежду, что ты совершенно забываешь о старом фрибалиусе, как только покидаешь этот храм смерти.

— Ты — самый лучший. Ты всегда добрый и веселый и ничего не боишься.

— А это потому, селезеночка моя грустная, что я абсолютно одинок — ничего и никого не имею, вот и не боюсь потерять. У меня была жена, ее больше нет. У меня было призвание, престижная работа, профессорский статус и кафедра в институте. Квартира, автомобиль, дача, льготы, награды и громкое имя. Всего это больше нет.

— Почему?

— Суета. Суета, фибромочка моя недозрелая, сжирает душу. Когда моя подпись — подпись профессора и известного хирурга, стала использоваться государством в фатальных целях, я отказался от суеты. И вот я тут! В храме смерти. Я и смерть остались, так сказать, наедине. Итак, я продал душу смерти, соответственно, я ее не боюсь, сама понимаешь, это профессиональная черта. Еще люди боятся боли, а я и боли не боюсь.

— Ясно. Ты не боишься одиночества и смерти. Выпадение волос тебя тоже вряд ли волнует, — бормочу я и провожу рукой по гладкой голове Фрибалиуса. С момента нашей первой встречи он потерял почти все свои волосы.

— Абсолютно!

— А ты не боишься оглохнуть или ослепнуть? Ничего не видеть и ничего не слышать?

— Это частичный вариант смерти, а смерти я не боюсь.

— А вдруг ты заснешь летаргическим сном и тебя зароют живым?!

— Не зароют. Я еще десять лет назад написал распоряжение, что мое тело должно быть отдано на изучение медикам, а невостребованные останки — кремированы.

Я не стала спрашивать о своем последнем детском страхе — ужасе падения в разрытую могилу, я вдруг поняла, что это ужасно смешно — свалиться на кладбище в глубокую яму и кричать оттуда, взывая о помощи и пугая посетителей.

— Почему ты смеешься, позвоночек мой звонкий? Хочешь посмотреть на девочку в ванной?

— Отчего она умерла?

— В том-то и дело, что она оказалась живой. Ее привезли на труповозке в обед, по записи — неопознанный покойничек, по предварительному диагнозу — передозировка. Я заступил вечером, услышал в холодильнике стук, думал — померещилось, открыл не сразу…

— А почему в ванной?..

— Греется. У нее за восемь часов наступило смертельное переохлаждение.

Пришлось срочно заняться реанимацией, вытащить из дезинсектора в ванной все трупные части и набрать в нее горячей воды. Девочка сначала не могла говорить, а потом ничего, стала петь и даже материться.

Мы идем по коридору. Фрибалиус звенит ключами. В темной комнате стоят перевернутые вверх дном ведра — шесть штук, на каждом — по зажженной свече.

— Что это такое? — я на всякий случай прячусь за Фрибалиуса, пытаясь разглядеть в сумраке стоящую посередине комнаты на высоких ножках ванную и человека в ней.

— Лампа полетела. Лампа тут люминесцентная, она мигала-мигала два дня и сдохла. А девочка боится темноты. Девочка!.. Как ты тут?

Тонкий голос отвечает грубым, нецензурным наречием. Я замираю. Этот голос мне знаком!

Подхожу к ванной, смотрю на обритую голову, торчащую из темной воды, и выдыхаю, оцепенев:

— Офелия!..

Фрибалиус вылавливает из воды тонкое запястье, слушает пульс, потом берет Офелию под мышки и пытается ее поставить. Не получается.

— Я подержу ее на весу, а ты возьми простыню на тумбочке и оберни нашу Офелию.

— Она жива?.. Она в порядке? — кое-как я набрасываю на худое длинное тело простыню.