Падение империи

Обдумывая удачу своих планов, Цетегус невольно улыбался.

В дверях показался доверенный невольник патриция, со свитком пергамента в руках.

— Гонец из Неаполя, господин.

Цетегус машинально взглянул на зеленую восковую печать, изображавшую божественных близнецов Кастора и Поллукса, и лицо его просветлело.

— От моего Юлия… — произнес он. — Как раз вовремя. Я что-то давно не получал известий от моего мальчика… Посмотрим, что он пишет.

Разрезав золотыми ножницами зеленую шелковинку, которой был обвязан свиток, Цетегус принялся читать.

«Достойному префекту Рима, Корнелию Цетегусу Сезариусу, от глубоко преданного Юлия Монтана почтительнейший привет и сердечная привязанность… Дорогой и глубокочтимый отец и воспитатель…»

— Что за нелепая почтительность, — прошептал Цетегус, — от нее так и веет холодом.

«Прости долгое молчание и не обвиняй меня в забывчивости. Дня не проходит без того, чтобы я не вспомнил о тебе, мой второй отец и благодетель. Не писал же я тебе потому, что душа моя была полна уныния и какой-то, мне самому непонятной, тоски. Благодаря твоей великодушной щедрости, мой высокочтимый воспитатель…»

Цетегус нахмурился.

— С чего это мальчику вздумалось награждать меня такими сугубо почтенными эпитетами и комплиментами. Читая их, чувствуешь себя чуть не столетним старцем, с трясущейся головой и слезящимися глазами…

Пожав плечами, с оттенком досады, Цетегус продолжал читать.

«…я путешествую с царской роскошью, в сопровождении целой свиты, не зная, что такое бережливость. Передо мной раскрываются чудеса науки и искусства, красоты природы и творений человека в Европе, Азии и Африке… И все это оставляло меня равнодушным. Душа моя тосковала. Ей не хватало чего-то… Она стремилась куда-то, искала чего-то, — страстно, непрерывно…»

Циничная улыбка скользнула по губам префекта.

— Я бы эту загадку разъяснил тебе весьма легко, мой целомудренный Юлий, — проговорил он, с удвоенным любопытством продолжая читать письмо своего воспитанника, отношение которого к Цетегусу долгое время служило предметом разговоров и пересудов для всех, знающих префекта, в сущности, для всего Рима.

«Теперь только, отец и благодетель мой, просветлела моя душа и мне стало ясно, чего мне не доставало… Судьба была милостива и послала твоему, безгранично благодарному Юлию то, что так давно, хотя и бессознательно, жаждала его душа… О, если бы ты знал, какое счастье в возможности изливать свои мысли и чувства перед родственной тебе душой… Какое блаженство сознавать, что есть на свете живое существо, являющееся дополнением твоего «я», вторично рожденным Юлием, только неизмеримо чище и прекрасней…

— Наконец-то он завел себе любовницу, — весело улыбаясь, решил Цетегус. — Давно пора… Любопытно: блондинке или брюнетке удалось победить моего бесчувственного Ипполита.

«Да, отец и благодетель мой… Судьба была милостива ко мне, и подарила высшее счастье, — друга, без которого так долго тосковала моя душа…»

— Друга? — громко выговорил Цетегус. — Вот оно что…

«Ты поймешь конечно, великодушный воспитатель мой, что моя постоянная сыновья любовь и безграничное уважение к тебе не позволяли мне смотреть на тебя как на равного, как на друга… Ты стоишь так высоко надо мной, как идеал величия и силы, что кажешься мне божеством, недосягаемым для моего юного сердца. Твои благодеяния, мудрый наставник и высокочтимый приемный отец, возложили на мою душу такую тяжесть благодарности — видит Бог, я с радостью ношу ее, — что чувство равенства немыслимо при таких условиях. К тому же, я так часто слышал, как ты издевался над «детскими болезнями», именуемыми дружбой и любовью, что я никогда не осмелился бы назвать тебя братом, как моего нового друга…

— Однако, он откровенен… И за то спасибо, — прошептал Цетегус, опуская письмо. В груди его шевелилось какое-то горькое чувство. Какое? Он не хотел ответить себе на этот вопрос.

Он встал, медленно прошел по комнате и снова вернулся к столу.

— Какое ребячество, — проговорил он вслух и снова взял письмо в руки.