Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Полностью безграмотный базарком ездил в черном ЗИС-е и имел особняк на двенадцать комнат с садом на полгектара. Я и написал об этом, поскольку сад был отрезан в его личную собственность от бывшего «Государева имения». Того самого, что было основано когда-то для внедрения цивилизующего начала в ханабадскую действительность. Сейчас там располагался специализированный санаторий, занесенный во все мировые справочники, и базаркомовская стена вторглась на его территорию, заслоняя свет в окнах. Администрация санатория много лег вела тяжбу с базаркомом, наследующим владения бывшего государя-императора Александра Третьего, но ничего не получалось.

Я сам ничего не знал и ни в коем случае не думал в очередной раз подводить своего редактора. Он так и этак вертел фельетон, но там не было чего-нибудь крамольного. И что значит какой-то там базарком в районном центре? Пару абзацев на всякий случай сократили, и фельетон пошел.

Герой его па этот раз оказался родным дядей Бабаджана Дтаевича Атаева, того самого, невысокого и припадающего на ногу, которого товарищ Маленков лично отобрал в первые секретари ЦК. Между тем, я к тому времени не мог уже не понимать, что человек, ведающий базаром, во все времена был одной из главных политических фигур ханабадской истории. Нечего и говорить, как поднялось его значение в эпоху всеобщего ханабадства.

Но случилось самое худшее. То ли какую-то роль сыграло московское следствие, то ли еще что-то, но базаркома арестовали и осудили на четыре года. Правда, в колонии он трудился в качестве хлебореза и вышел через полгода, вернувшись к руководству ханабадским базаром, но трещина, которую я давно уже приметил у себя под ногами, сразу вдруг расширилась и превратилась в зияющую пропасть. Я заглядывал туда и видел лишь поднимающийся оттуда туман. Перепрыгнуть на другую сторону уже не было возможности. В одной из дней меня позвали в трехэтажный серый, с мечами и щитами, дом и под расписку вручили оружие. Я примерил в руке удобный «Вальтер» — второй номер и задумался. Давненько не держал я такой штуки в руках!..

Шаганэ между тем окончательно изменилась. У нее появилась какая-то плавная, основательная уверенность в бедрах. И все остальное уже исходило отсюда: непроизвольное повышение тона, приподнимание подбородка в разговоре, властность жеста. Она была уже выше меня, хоть, к чести ее, старалась держаться со мной по-прежнему. Значительность ее нового положения ощущалась во всем. Она теперь не говорила уже о пустяках и значительно поджимала губы, когда разговор касался вопросов государственных. Ей было все известно, и я невольно ощущал некую неполноценность от этой особой информированности. Она помалкивала даже в самые ответственные моменты наших отношений.

Я испытывал с ней даже некоторую робость. Чувствовалось ее приближение к государственным делам. И обстановка вокруг соответствовала этому новому ее качественному состоянию: полированный стол, мягкие кресла, ковры, и как бы в центре всего — широкий, раздвигающийся диван-кровать. Она болыце не говорила со мной о товарище Атабаеве, и я почему-то не заводил о нем разговора. А о первом секретаре ЦК товарище Бабаджане Атаевиче Атаеве Шаганэ заметила, что он очень хороший человек и много работает. Между прочим, она обмолвилась, что вскоре перейдет на работу в столицу республики, на выдвижение…

Седьмая глава

Здесь следует сделать скачок во времени — вопреки природному ханабадскому стремлению к плавности. Пока происходили описываемые события, умер Сталин. Не стану распространяться о многообразии чувств, охвативших меня при этом неожиданном известии. Впрочем, неожиданным оно не было. Что-то ожидалось, потому что не могло больше продолжаться то, что было. Миражи уже настолько перемешались с реальностью, что нарушены оказались некие вселенские законы тяготения…

Когда же это произошло, было чувство растерянности и облегчения. Растерянность, преломляясь в системе миражей, воспринималась как подлинное горе. Тот, кому приходилось хоронить по-настоящему родного человека, понимает эту разницу между искренним горем и столь сомнительным чувством. И еще где-то на уровне диафрагмы ощущалась тревога: вот ОН сдерживал до сих пор все злое, кровавое, нечеловеческое, которое совершалось из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день. Как же теперь будет без него? Но в глубинах сознания, куда не достигал свет миражей, таилась радость. Так бывает после тяжелой болезни…