Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Все бы на этом и закончилось, но кто-то из тройки судей посчитал дело не таким простым. Один из подсудимых, поэт и философ с тонким лицом и ниспадающими кудрями, на дополнительном допросе признался, что собирались они друг у друга не просто пропагандировать панханабадский эпос, а еще составили при этом подпольное правительство. Премьер-министром его избрали Михаила Петровича, как единственного среди них экономиста.

Всех вернули в Ханабад и судили заново. Теперь им дали по двадцать пять лет. Трех или четырех думали расстрелять, но как-то обошлось. Дело, как рассказывали, происходило таким образом. Приведенный на очную ставку, кудрявый поэт дал подробные показания, кому какой пост был назначен в подпольном правительстве. Когда он закончил говорить, слово дали Михаилу Петровичу. Ровным голосом тот подтвердил, что все было именно так, но показания их друга-поэта не полные.

— Как это не полные? — удивился председатель суда.

— Как премьер-министр я дал ему особое поручение. Почему наш товарищ умолчал о нем?

Бедный поэт растерянно хлопал глазами.

— Помнишь, дорогой мой, когда утром мы проснулись. Тебя еще тошнило, потому что смешивал накануне водку с шампанским. — Михаил Петрович говорил убедительно, не повышая голоса. — Я поручил тебе тогда быть у нас министром государственной безопасности. Зачем же ты про это не рассказал?

Говорят, все трое судей не могли удержаться от смеха, глядя на физиономию поэта и философа. Оттого и заменили расстрел Михаилу Петровичу и его товарищам. Так ли было на самом деле, я не спрашивал. Мы говорили совсем о других вещах, об этом он говорить не захотел.

— До свидания, Михаил Петрович! — сказал я на прощанье и пожал ему руку.

— Михаила Петровича больше нет, там остался, — он говорил очень серьезно. — Я Оразмухамед, и никто другой!

Редактор отправил меня в длительную командировку. Я должен был сопровождать в поездке ответственных товарищей из Москвы, прибывших в Ханабад для изучения условий перехода на новый метод хозяйствования на селе, вплоть до создания отдельных семейных звеньев на хозрасчете. Два работника аппарата ЦК КПСС, к которым я непосредственно был прикреплен, один уже в возрасте, другой помоложе, оказались нормальные люди, во всяком случае ничего не напускали на себя. Старший был экономистом, а другой выдвинутый из глубинки. Приступали к делу мы с горного юга великой Ханабадской равнины.

— С чего же начнем знакомство? — спросил меня Николай Иванович, старший.

— С чайханы! — сказал я.

Он посмотрел на меня удивленно:

— С чайханы, так с чайханы.

Это была столица другой ханабадской республики. Не в сверкающую инородной бронзой и электричеством чайхану повел я их. И не в показательную столовую при городском парке с красным знаменем в углу. Километрах в пяти от города располагался кишлак, быстро становящийся городской окраиной. Там, напротив старого базара, было место, с которого я не в первый раз начинал знакомить приехавших сюда людей с подлинным Ханабадом.

Заведующий чайханой и давний мой знакомый, вышел к нам навстречу, обеими руками пожал руки гостей, нисколько не теряя достоинства. Все здесь было, как всегда. В глубине основательного сырцового строения стояла прохладная полутьма. Саманные стены хранят прохладу, когда снаружи за сорок. Самые различные люди находились здесь: они располагались на устланном кошмами деревянном помосте-тахте, сидели у столиков на полу. Это великий закон чайханы: каждый ведет себя так, как ему удобней. На краю тахта, притянув к голове шинель, спал солдат. Никто не беспокоил его, и разносчик чая с невозмутимой уважительностью обходил отдыхающего человека. У солдата было широкое рязанское лицо, и здесь это не имело никакого значения. Невольно вспоминалась первая заповедь Пророка: «десятую часть путешествующим, вдовам и сиротам…» Все было в порядке вещей.

Мы прошли на веранду, подпертую потрескавшимися столбами с резьбой. На дворе под кроной тысячелетнего платана сидели четверо стариков: важные, белобородые. Они пили чай с лепешками и беседовали между собой. Их цветные халаты вместе с небом отражались в воде древнего хауза. Места для воды здесь не меняются тысячелетиями, и кто знает, не смотрел ли в эту самую воду Двурогий Искандер, как зовут здесь великого македонца. Совсем недалеко отсюда вполне реально стоит над ущельем построенный им мост и ездят по нему самосвалы. Лишь доски из века в век меняются на каменных быках. А Двурогим его называли, потому что на голове у него росли рога, но не наружу, а острием внутрь. Когда он останавливался в своих завоеваниях, рога начинали колоть его мозг, причиняя чудовищную боль. Она заставляла завоевывать все новые и новые страны. Такое было наложено на него необыкновенное проклятие…