Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

В один из дней в столицу республики прибыл вдруг целый поезд с дипломатами. Это были первые иностранцы в Ханабаде со времен гражданской войны, когда они явились сюда со слонами и сипаями[9]. В гостинице спешно подготовили несколько номеров и с минуты на минуту ждали их прибытия. Как водится в Ханабаде, во всю ширину лестницы постелили ковер, по бокам встали городские власти, представители общественности с хлебом и солью, просто молодые люди, чье присутствие обязательно в таких мероприятиях. Послышались клаксоны подъехавших машин, широко отворились двери и на пороге появился дуайен дипломатического корпуса с супругой. И тогда по ковру с самого верха лестницы кто-то стал спускаться им навстречу. Все бы ничего: человек был в галстуке и золотых очках, с сигаретой в зубах, но больше ничего на нем не было, даже плавок. И спускался он почему-то на четырех, руками вперед, со спокойной сосредоточенностью в движениях. Я с ужасом узнал нашего заместителя редактора. В полной тишине он дошел до самого низу, с интересом посмотрел снизу вверх на дуайена, его супругу, и тем же порядком направился по коридору к буфету. Опомнившиеся молодые люди бросились за ним, но все остальное уже не имело политического смысла…

Для меня знак эпохи возник вдруг среди белого дня на главной ханабадской улице. По ней шел невысокого роста человек с загадочным индийским лицом, невыносимо мне знакомый. Главное было не лицо, а бархатно-черные спокойные глаза. Это большая редкость, когда глаза черные и спокойные. Некая древняя мудрость содержалась в них.

— Михаил Петрович! — закричал я шепотом. Он остановился, пожал мне руку, словно расстались с ним только вчера. Мы пошли в городской парк, сели на скамейку напротив огороженного нестругаными досками монумента. Третий день гудели там тракторы, стягивая его с постамента. Сквозь щели забора был виден бетонный сапог с оголившейся арматурой, который никак не удавалось оторвать от основы. Мой знакомый молча смотрел, и не было движения в его лице.

Я был ошеломлен этой встречей. Не потому, что снова увидел его, явившегося из того, призрачного мира, а просто вдруг невыносимо ясным стало собственное мое участие в происходившем. Нет, не действием, а какой-то готовностью чувств. Когда Михаил Петрович исчез из этой жизни, это было для меня так же закономерно, как дождь или смена дня и ночи. Такое исчезновение людей и даже целых народов имело некую связь с тайной происхождения жизни…

Все было как будто только вчера. Незримая волна зародилась где-то в вершинах ханабадской тропосферы и катилась, завихряясь смерчами и самумами, унося хижины и разваливая дворцы. Делалось это просто. Когда запланированная волна достигала назначенной республики, в центральном органе всеобщего ханабадства появлялась статья за тремя подписями. Это были секретарь ЦК по пропаганде и агитации республики, собственный корреспондент и известный толкователь книги Пророка, профессор Люцианов. С каждой республикой менялись секретари и корреспонденты, но профессор непременно присутствовал во всех этих статьях.

Статью затем перепечатывала соответствующая «Ханабадская правда», тут же приводились гневные отклики рядовых ханабадцев, требовавших возмездия. К этому времени десять — двенадцать деятелей местной ханабадской науки уже допрашивались и признавались, как дошли до жизни такой и какой разведке служили: японской, турецкой или ЦРУ. Люди это были творческие, и составить соответствующий скажет для них не представляло труда.

Я дружил с Михаилом Петровичем, хоть был тот лет на двадцать старше меня. Собственно говоря, не был вовсе он Михаилом Петровичем, а был Оразмухамедом, но в Институте красной профессуры, где когда-то учился, слушатели-интернационалисты подчеркнуто брали себе русские имена и отчества. По профессии Михаил Петрович был экономистом, еще довоенным кандидатом наук, но, как всякий неординарный человек, занимался еще историей, филологией, писал рецензии, изучал эпос. И имел соответствующих ученых друзей в академических институтах. Их всех привлекли к ответственности, и его заодно.

Помню, в начале, когда лишь смутно ощущались признаки приближающейся бури, он говорил мне, высоко приподнимая брови:

— Ну, написал мой предок полторы тысячи лет назад непролетарский эпос, так я здесь при чем?

Этот его неизвестно когда живший предок изобрел также первый на земле музыкальный инструмент и сделал немало еще полезного, за что и прославлен был как родоначальник многих племен и народов. А то, что на войну с соседями звал, то такое было тогда жестокое феодальное время. Так или иначе, а все, имевшие отношение к преподаванию эпоса или просто читавшие его, получили по десять лет и отбыли на ближайшую стройку коммунизма. Их я, очевидно, и видел на канале, в размазанном на песке прямоугольнике в окружении собак.