Падшие люди

– Ну-ка, показывай свой шрам. Все только о нем и говорят, – первое, что сказала она мне. И отныне нас с ней на долгие годы свяжет искренняя дружба.

Я сняла повязку и задрала вверх подбородок, демонстрируя свой шрам – все еще безобразный, воспаленный и покрытый струпьями.

– Да его почти не видно! А шуму-то! – фыркнула Мейбл.

Одно меня утешает, сказала я ей, что в тот день не дежурил доктор Хаслип, а то я очнулась бы с рукой, пришитой ко лбу, и по-прежнему открытой раной на шее. Я обратила внимание, что вокруг ее глаз собирались тонкие морщинки, когда она смеялась. Прежде их не было, но они ее не портили. Мейбл почти сразу же сообщила мне, что с мужчинами по-прежнему не связывается.

– От них одни неприятности. Ты не поверишь, но я теперь работаю сестрой милосердия в одной больнице. Старшая медсестра отделения. Стажерки меня боятся как огня. Беру пример с тебя.

– В «Рединг Юнион»?[23] Старшей медсестрой отделения тебя могли взять только в работный дом, – сострила я.

Нет, опять рассмеялась Мейбл, она устроилась в детскую больницу Восточного Лондона, где, словно пожар, распространился слух, что медсестру из Лондонской больницы едва не зарезал ее муж-хирург.

Я спросила, почему она не написала мне, как обещала. Мейбл поклялась, что отправила мне два письма. Второе – после того, как не дождалась ответа на первое, которое послала мне сразу же по возвращении на ферму отца. Она решила, что я не хочу с ней знаться, и больше уж не писала. Позже ее письма нашлись. Они лежали вместе с расческой Айлинг и деревянной шкатулкой со всеми ее сохранившимися вещами под половицами в комнате миссис Уиггс.

Мы с Мейбл проболтали несколько часов. Она пришла извиниться, сказала, что плакала ночами, когда поняла, что обременила меня своими проблемами, хотя я сама находилась в труднейшем положении, а я ведь ей ни слова об этом не сказала.

– А я-то думала, ты тут в золоте купаешься. Прости.

Я не посмела открыть ей правду. О том, как все было на самом деле, я вообще никому не рассказывала, хотя временами меня прямо распирало. Впрочем, это не совсем так: порой я беседовала с Айлинг, и она, я уверена, меня слышала.

Наконец мы заговорили о том, что случилось с Мейбл после того, как я дала ей адрес, который написал доктор Шивершев. Он направил ее на Принслет-стрит в Уайтчепеле. Придя туда, Мейбл увидела, что это сапожная мастерская – маленькая, грязная, заваленная материалами и инструментами для починки обуви. Из глубины выступил высокий чернобородый еврей в расстегнутой на груди рубашке. Он спросил, какое у нее к нему дело. На клочке бумаге ей было велено представиться женщиной, страдающей мигренями. Мейбл чувствовала себя полной идиоткой, произнося этот текст, но еврей кивнул и сказал, чтобы она шла на угол Фэшн-стрит.

Пока она, с замиранием сердца, ждала у фонарного столба, к ней, смеясь, подбежали две девочки-двойняшки. У одной была в руках прыгалка, у второй – шарф. Девочки принялись скакать вокруг нее, и Мейбл опасалась, что они обчистят ее карманы и она останется без денег на аборт.

– Давай играть? – предложила одна из девочек.

Им было лет по десять, рассказывала Мейбл. Обе с большими карими глазами и длинными темными волосами. Красивые девочки в одинаковых нарядах: чистые синие платья с отделкой из черной парчи, начищенные туфли, синие ленты в волосах, искусно причесанных заботливыми руками.

– Обе малютки были очень похожи на тебя, Сюзанна. Я сочла это за добрый знак и, хочешь верь, хочешь нет, позволила им завязать мне глаза.

Все так же смеясь, они встали по обе стороны от нее, взяли за руки и повели по дороге. Все вместе они вошли в какой-то дом. Мейбл опасалась, что ее убьют или ограбят, но у девочек были такие мягкие ласковые ручки; она почти перестала беспокоиться. Назад пути не было. Они провели ее через здание во внутренний двор. Мейбл на улице обо что-то споткнулась. Девочки заливисто рассмеялись и потащили ее в другой дом, и там, ведя из комнаты в комнату, наконец усадили в какое-то кресло. Одна из них, запрыгнув на подлокотник, чмокнула ее в щеку, вторая развязала шарф, который закрывал ей глаза. И обе, смеясь, убежали.

Глаза Мейбл привыкли к полумраку, и она едва ни вскрикнула, различив в углу кресло, в котором сидела старуха.

– На вид ей было лет сто, не меньше! Глаза белесые, кожа желтая. Я думала, она мертвая.

Мебели в этой темной комнате было мало, но все поверхности покрывали кружева, украшения, безделушки. Окна занавешивал плотный муслин и затейливые шторы с фестонами. Естественный свет сюда почти не проникал.

– Не обращай внимания на мою маму, – произнесла появившаяся в дверях женщина. – Она тебя не видит.

Женщина с ног до головы была одета в черное, лицо пряталось за черной кружевной вуалью. По словам Мейбл, в ее речи слышался акцент – французский или русский, что-то такое. Я, конечно, знала, что это была Ирина, экономка доктора Шивершева, но Мейбл ничего не сказала. Лишние вопросы ни к чему.