Падшие мальчики

Он отбросил челку с глаз, покрутил в пальцах ручку и посмотрел на рисунки в своем блокноте. Девочки. Не тела, их ноги и груди его не интересовали. Скорее линии скул. Губы. То, как сияли их зубы, когда они улыбались. Но больше всего ему нравилось рисовать глаза, и у него хорошо получалось. Они смотрели на него со страницы, немигающие и совершенные.

Сэм вздохнул. Запах лука. Он купил мясной рулет во время ланча. Сэм выудил из кармана жвачку, бросил ее в рот и рассасывал, пока она не стала мягкой.

Синие чернила испачкали пальцы.

— Правильно, ребята. В конце романа, когда Аттикус уверен, что Джем убил Боба, он пытается договориться с шерифом, чтобы это сочли несчастным случаем. Как вы думаете, что это говорит о стандартах Аттикуса? О его морали? Ну? Кто-нибудь? Что это говорит о нем как об отце?

Над дверью рядом с часами был приколот американский флаг.

Блин, жду не дождусь, когда свалю отсюда.

Стрелки часов все никак не могли доползти до десяти минут четвертого. Ничего из того, о чем говорили учителя, не имело отношения к будущей жизни Сэма. Когда они поймут, что все их пустые слова разве что не дают уснуть?

Анна Гарленд сидела за первой партой, подперев голову ладонью. Ветерок от обогревателя играл ее светлыми кудрями. Футболка казалась ослепительно белой на фоне золотистой кожи. У Анны были круглые щеки. Сэму это нравилось. Она выглядела здоровой, чего он не мог сказать о других девчонках его возраста, многие из которых морили себя голодом и доводили свои тела до состояния скелета — просто ужас.

Анна нравилась ему тем, что была настоящей. Девушка с классической американской внешностью, пухлыми блестящими губами, благоухающая жвачкой и дорогим мылом. С низким, хриплым голосом. А еще она не трещала, словно сорока, как остальные девчонки. У них с Сэмом был свой тихий язык — слов им почти не требовалось.

Дружить с Анной было легко.

Они сблизились совсем недавно, и в конце месяца он решил пригласить ее на свидание «без всяких глупостей». В кино. Даже не в кафе. У него ведь не так много денег. Пару дней в неделю он подрабатывал в городском видеопрокате, но знал, что скоро потеряет место. Интернет их разорит.

Сэм грыз кончик ручки. Множество глаз, что следили за ним со страницы, принадлежали Анне. Маленькие блестящие зрачки, тяжелые веки. Он рисовал их грустными, как в жизни. И это тоже ему нравилось.

Печаль в ее глазах напомнила ему об отце. Он вытащил ручку изо рта, побарабанил ею по странице, подумал, как отец там, в подвале. Сэму не нравилось возиться с кровью и дерьмом, но ведь это долг сыновей — работать по дому, сжав зубы. Кроме того, папа сделал бы для него то же самое.

Скоро мы снова станем семьей.

Сэму очень хотелось рассказать кому-нибудь о Мужчине и об ужасных вещах, которые тот с ним проделывал много лет подряд, но он все обдумал: никто бы ему не поверил, а если бы это и случилось, ему ни к чему их жалость или симпатия. Он выше этого. Кроме того, часть его хотела похвастаться тем, что он сделал, описать силу, с которой нож входит в тело, звук рвущейся кожи, рассказать кому-нибудь, как чернеет среди ночи кровь. А это глупо.

Хотя и соблазнительно. Очень соблазнительно.

Ну и кому я расскажу?

Он не думал, что ровесники смогут его понять. Сэм пользовался популярностью в разных школьных группах, но не принадлежал ни к одной. У него не было настоящих друзей, только приятели, с которыми он мог переброситься парой слов. Ничего серьезного, но его вполне это устраивало.

Никто не поймет, через что он прошел. Что он совершил.

Возможно, только Анна.

Сэм знал, что в ее семье не все гладко, а значит, она могла понять. Но станет ли она сочувствовать? По опыту он знал, что слишком сильная откровенность ведет к антипатии. К страху.

Она могла убежать. Он не хотел этого. Будет так больно ее потерять.

Родители Анны развелись, она жила с матерью, которая встречалась с настоящим уродом вдвое младше ее самой, по словам Анны. Это смущало. Хотя ее отец был не лучше. Он оказался предателем, а никто — ни разведенки, ни их дочери — предателей не любит.

Поймет ли Анна?

Он крутил эту мысль в голове, разглядывал ее со всех сторон, словно оценщик — бриллиант. Сэм снова принялся грызть ручку. Он пытался побороть эту привычку, как и склонность к излишней рефлексии.

Маркер Торнхилла скрипнул по доске. Сэм вздрогнул. Несмотря на сонливую атмосферу в классе, он был на взводе. Мальчик сосредоточился на глазах, нарисованных в блокноте, и вскоре все звуки снова исчезли под водой, оказались в соседней комнате. Глаза смотрели на него. И не осуждали.

***

Молча, опустив голову, Маршалл сидел в лучах света, льющегося из окна. Он пришел в себя, содрогаясь, от слюны, попавшей в порез на груди. Прошел час, и солнце переместилось. Он скучал по нему, то и дело ерзал в веревках, открывая влажные струпья, только бы снова оказаться на свету. Не вышло. В голове гудело: звук напомнил ему об осенних мухах, обреченно бьющихся в стекла.