Падшие в небеса. 1937 год

— Что со мной? Что со мной? — спросил он, бросив слова в пустоту маленького холодного бокса. Но ему никто не ответил. Никто. Да никто и не мог ответить?! Клюфт осознал, что он — один в этом страшном и злом мире. Его не спасает — даже любовь Верочки! Не спасет его будущий ребенок! Сын! Или дочь! Его вообще — ничего и никто не спасает! Павлу вновь стало страшно. Брякнул ключ в затворе, и дверь со скрипом растворилась. На пороге появился надзиратель. Но это был, не тот, черный громила — избивший Павла дубинкой. В проеме стоял старый человек. Седой старик, в форме сотрудника НКВД, с пустыми красными, словно, капли крови — петлицами. Его пристальный, пронизывающий взгляд пронизывал Павла. Возможно, вот, так же, этот человек, рассматривал не одну тысячу заключенных. Сколько их прошло через стены тюрьмы за годы его работы? Сколько еще пройдет? Возможно, это старик служил еще при царе Николае. Новой власти, тоже потребовался его навык — открывать и закрывать клетки и засовы. Водить людей по длинному коридору. Смотреть в глазок и выдавать пайку. Тюремщик вечная профессия! Он, будет нужен всегда! При любых обстоятельствах. Человечество, люди, общество! Народ, назови, как хочешь — всегда будут с удовольствием — гноить преступников в тюрьмах! Что бы они мучались. Что бы они понимали — их жизнь не принадлежит им! Их жизнь, тут на земле — это фикция, которую можно развеять, например петлей! Выстрелом в затылок или, как, в далекой Америке — электричеством! А уж там, после смерти, если и есть Бог — пусть он решает, как поступить с преступником! Но пока, он, должен мучаться! Мучаться! Сидя в тюрьме! Надзиратель стоял и молчал. Все выглядело, как-то нелепо. Узник и старый тюремщик напротив! Клюфту казалось, что прошла целая вечность. Наконец старик прервал — эту молчаливую паузу:

— Ну, что, ты тут, очухался? Анисимов мне сказал — ты буйный? Что-то я не вижу, что ты буйный. Сидишь вроде тихо. Или это ты — после дубинки Анисимова, так, шелковый стал? — пробурчал надзиратель. Павел хотел нагрубить в ответ. Но не решился. Вдруг этот самый громила — Анисимов, стоит там, за спиной старика и ждет. Ждет только повода — напасть на Павла и избить его дубинкой. Старик-надзиратель, словно угадав, мысли Клюфта, миролюбиво добавил:

— Ладно, ладно, не бойся. Не бойся. Анисимов сменился. А я, не бью арестантов. Не в моих это правилах. Но учти — если будешь дергаться я буц — команду вызову. Они похлещи Анисимова. Так отметелят — мало не покажется! Так, что сиди тихо, а что я говорю — делай без задумки и обдумки. Тут тебе думать не полагается, как говорится. На воле думать будешь. На воле, сынок. Если конечно, ты на ней еще окажешься. А сейчас вставай. Пойдем на оправку. Хватит тебе тут сидеть. Клюфт медленно поднялся. Все тело ныло. Ноги не хотели слушаться. Каждое движение давалась с трудом. Павел медленно подошел к двери. Старик тяжело вздохнул и покачал головой:

— Эх! Что за время? Как Анисимов, вот так поработал? Взял — избил. Небось, в туалет просился? Надзиратель пристально смотрел на Клюфта. Павел, медленно вышел в коридор и заведя руки за спину, уперся в стену лицом.

— Просился, вижу. Просился. Мой тебе совет сынок. Ты далее ничего не проси. Ничего. Пойми главный тюремный закон. Пойми. Этот урок я повторяю один раз. А урок таков. В тюрьме есть закон. От него отступишь — все. Можешь пропасть. Пропал так сказать. А закон такой — не верь, не бойся, не проси! Вот тебе три самых главных условия. Вот они твои правила. Не отступай от них сынок. Тогда, может, выживешь. Тюремщик, закрыл за Павлом бокс и толкнув его, легонько в спину, буркнул:

— Пошел. Вперед. Глаза в пол. Руки, что б я видел.

Клюфт покорно шагал по коридору. Он рассматривал, то свои ботинки, то цветной, желтый кафель на полу. «Возможно, этот кафель, клали еще при царе. Рисунок был больно замысловатый. Да и цвет. Такой цвет новая власть не решилась бы класть под ноги, каким то там, арестантам. Врагам народа. Нет, кафель был определенно старорежимный!» — мелкнула нелепая мысль.

Старик надзиратель шоркал ботинками, в двух шагах, сзади, Связка ключей в руке позвякивала. Этот звон, напоминал — звон бубенцов на лошадиной тройке. Павел вспомнил, как, когда-то, давно, в детстве, он видел в деревне — красивую упряжку с лошадьми. Тройка неслась по заснеженной дороге и звенела,… звенела… бубенцами! Пьяный мужик, стоя во весь рост, в санях — задорно орал: «Поберегись залетные!» Тогда, этот крик, был такой радостный. Звон бубенцов запомнился Павлу надолго. И вот опять. Что-то похожее — но это звенят ключи у тюремщика.

Старик тяжело сопел. Чувствовалось, что он устал. Они поднялись по лестнице на второй этаж. Кованые перила и сетка между пролетов. Павел со страхом посмотрел вниз. Конвоир подтолкнул его и грубо буркнул: