Падшие в небеса. 1937 год

— Я сам был не справедлив к людям. Сам не раз. Я сам не раз участвовал в этом фарсе. В этом фарсе под названием «суд в стране советов». Да. И не думайте, что я контрреволюционер или национальный буржуазный агент Японии? Нет. Я просто говорю — то, что есть. Просто. Знаете, какое есть преимущество у тех, кто находится в тюрьме от тех, кто находится в нашей стране на свободе? Павел молчал. Он хотел, что-то ответить. Спросить, или просто сказать — да.

Но, промолчал. Угдажеков не удивился. Он и не ждал ответа. Он просто говорил,… говорил, спокойным, ровным голосом. Без эмоций:

— А преимущество в том, что тут за решеткой каждый может говорить то, что хочет. Хотя бы сокамерникам. Вот в чем. Ведь некоторым уже и терять то нечего. Нечего. Вот, например наш старик Оболенский. Он говорит то, что хочет. Ему нечего терять. Его все равно приговорят к расстрелу. И расстреляют обязательно. Вот он и расслабился. Его ничего не гнетет. Он говорит правду. Причем не подумайте. Правда, это не обидные обвинения, не на чем не основанные. И необязательно это должны быть какие-то гневные речи. Нет. Просто человек здесь может говорить правду. И некоторым поверьте — даже становится легче. Вот и мне стало легче. Я могу иногда сказать теперь правду. Но вот хотя бы вам. Конечно и тут, в тюрьме, не нужно всем подряд говорить правду. А особенно если вас еще не осудили. Есть, какой то шанс. Хоть и мизерный. Но все-таки. А вот там, на воле — ее нельзя говорить никому. Никому! Даже, самым высоким чинам. Они все это знают и молчат. И, мучаются. Все. Все до одного. И как я понимаю — даже Сталин! Сталин и тот, не говорит правду. И мучается! И мы с вами, вот, выходит — счастливее его. Вот такие дела. Вы молчите. Я тоже сначала молчал. Но потом. Это то неописуемое счастье — вот так, говорить правду людям. Просто говорить правду. Вы, как я понял, Павел — журналист. Значит, вы тоже сталкивались с несправедливостью. Вернее видели одно, а писали про другое. Вас это не коробит? Хотя можете не отвечать. Вы, наверное, боялись признаться даже самому себе, в том, что вас это коробит! Так. Я знаю. Но, вот позвольте вас спросить — неужели не было, ни одного человека, который бы вот так вам пытался сказать правду? Павел встал и все-таки — не выдержал. Ему тоже захотелось сказать! Чем, этот бывший прокурор — лучше его?

— Нет, был. Был такой человек. Есть. Есть. Это самый любимый человек. Угдажеков удивился. Он, не ожидал ответа. Хакас, растерянно посмотрел на Клюфта. Олег Петрович обрадовался:

— Мама?! Вам говорила это мама?!

— Нет. Мама умерла. Много лет назад. И отец тоже. Это мне говорила моя любимая девушка. Она мне говорила. Угдажеков покачал головой и грустно улыбнулся:

— А вы, не послушали?

— Да, я не послушал. Не послушал. Но это бы ничего не изменило. Ничего. И это самое страшное.

— Да. Вы правы. Ничего. Хотя, если бы каждый, как ваша девушка, говорила бы правду — изменить можно было все.

— Хм, вы призываете к революции? — грозно спросил Павел.

— Нет! Что вы! Боже упаси! Нам еще одной революции не хватало! — замахал руками Олег Петрович.

— Кому вам?

— Нам, всем.

— А я думал вам — хакасам.

— Хм, все-таки считаете, что я контрреволюционер, раз говорите таким тоном. Нет. Не хакасам. А всем. Хотя и хакасам тоже. Мы маленький, но мирный народ. Жили на своих землях. Занимались скотоводством. Пасли овец, ловили рыбу. Сеяли хлеб. А теперь? Мы еще и виноваты в чем-то? Нас обвиняют — в неприятии советской власти? А вы знаете, что там у нас в Хакасии, делал Гайдар? Этот писатель? Этот всадник на коне? Нет? И не узнаете. А я знаю! Это — страшно! Страшно, понимаете!

А я знал! И знаю. И молчал. А мои соплеменники смотрели мне в глаза и презирали!

— Послушайте, вы как я понимаю все-таки очень сильно обиженный на власть. Вижу. Если уж — на Гайдара, так говорите. Он то при чем? Он писатель. Детский. Угдажеков махнул рукой. Спорить не стал — лишь грустно улыбнулся. И какая-то неугасимая тоска, мелькнула в его, раскосых глазах. Павлу показалось, что на щеке у бывшего прокурора — блеснула слезинка. Приоткрылась маленькая створка кормушки. И из глубины коридора грубый голос заорал:

— Обед, получай пайку!

Павел и Угдажеков непроизвольно вздрогнули, вскочили и бросились к двери — как по-команде, в лаборатории, какого нибудь — биоинститута. «Рефлекс зверей. Уже приучили к этой процедуре! Рыбкам, тоже постучишь по аквариуму, и они всплывают, что бы поесть корма!» — с горестью подумал Павел.

Он наблюдал, как в помятую, железную миску льется бурая жижа с запахом капусты и еще, чего-то, отдалено напоминающего овощи. Но Клюфт смотрел на эту баланду и глотал слюни. Его желудок непроизвольно подавал команду мозгу — схватить и быстрее выпить, вылакать эту бурду! Насладиться горячей помоями, именуемыми — тюремным обедом. Кусок черствого хлеба и кружка кипятка с сухарным чаем. Павел, обжигаясь, отнес свою пайку на стол. Но проблема — нет ложки! У него, не было ложки. Есть баланду нечем.