Падшие в небеса. 1937

– Кто? – испугался Григорян.

– Ну, этот страшный человек? Который читал эту страшную бумагу?

– А! Мельников? Я его прогнал, прогнал, Вера Петровна! Вера Петровна! Не надо так волноваться! Вы же слышали, ваш отец жив! Жив!

Щукина отмахнулась от Григоряна. Она тяжело дышала. Покачав головой, поправила волосы, сжала виски ладонями и тревожным голосом спросила:

– Что он читал?

– Он читал справку. Она составляется по каждому делу. Вот.

– Выходит, это окончательный приговор?!

– Да…

– Хм, странно. Как все быстро! Этого не может быть!

Григорян выпрямился и, достав из портсигара очередную папиросу, чиркнул спичкой. Лукаво сощурившись, посмотрел в окно:

– К сожалению, Вера Петровна, все это может быть. И уже свершилось. Ваш отец осужден. Но, как вы, слышали у него лишь десять лет без права переписки! Это самый маленький срок из всей группы…

– Что?!! Что?!! Самый маленький срок?!! И вы хотите меня этим успокоить?!! Десять лет без права переписки ни за что!!! Ни за что!!! И это, по-вашему, благо?!!

– Успокойтесь! Успокойтесь! Вера Петровна! Прекратите тут истерику! Ни за что наш народный суд не дает! Значит, были причины! Успокойтесь! – вскричал Григорян.

Его лицо побагровело. Он в ярости замял горящую папиросу в пепельнице. Маленькие угольки посыпались на пол. Майор подошел к буфету и достал фляжку. Обычную железную солдатскую фляжку. Открутив крышку, сделал несколько глотков. Затем, задержав дыхание, занюхал рукавом. Лицо его еще сильней налилось кровью. Вера с ужасом смотрела на этого человека. Она хотела кричать, но сдерживала себя. Она понимала: ее истерика сейчас ничего не решит. Григорян еще раз приложился к фляжке и, тяжело дыша, спросил:

– Хотите спирта? Легче будет…

– Что? – Вера вздрогнула.

– Спирта хотите? – переспросил Григорян.

– Нет, мне нельзя… У меня ребенок будет… – обреченно ответила Вера.

Она не знала, зачем сказала свою самую сокровенную и приятную тайну?! Зачем доверилась этому человеку? Ребенок! Ее и Паши ребенок! Она рассказала какому-то тюремщику и противному типу, который с такой легкостью говорит о ее безвинно арестованном отце и, возможно, причастен к его суду! Она сказала этому человеку о ребенке! Самом дорогом, что у нее есть сейчас! Там, бьющимся где-то под сердцем маленьком существе! Нет, она зря сказала этому человеку! Зря!

Майор посмотрел на нее завороженными глазами. Он, словно опомнившись, снова глотнул из фляжки. Закрутил крышку и убрал сосуд в шкафчик. Поправив портупею и гимнастерку, взял папку. Григорян не решался посмотреть на Веру. Как ей показалось, этому человеку было стыдно. Вера взяла стакан с остывшим чаем и, сделав большой глоток, спросила суровым тоном:

– Что он там прочитал про дядю Леву?

Григорян еще раз взглянул в папку и, словно актер на сцене, бросил пафосную фразу:

– Он не дядя Лева! Поймите, дорогая Верочка! Он не дядя Лева! Он Лев Моисеевич Розенштейн! Опасный государственный преступник! Шпион, работавший на английскую разведку! Он диверсант и вредитель! Он глава подпольной группы! Он не дядя Лева! И поэтому его ждало суровое наказание, дорогая Верочка!

– Это для вас он не дядя Лева! А для вас я не «дорогая Верочка»! Я – Вера Петровна Щукина! Дочь потомственного рабочего Петра Ивановича Щукина, которого вы упрятали в лагерь на десять лет! Вот!

Григорян тяжело вздохнул и, словно обессилев, рухнул в кресло и закрыл глаза. Было видно, он не хотел разговаривать.

– Вы так и не ответили мне? Что с дядей Левой? Что там про пятое января?

Григорян вновь тяжело вздохнул. Покачал головой и, выдержав паузу, ответил хрипловатым голосом:

– Он расстрелян, Верочка. Расстрелян. Как враг народа. Приговор приведен в исполнение. Вот. Вот почему ни у вас, ни у его родни не принимают посылки. Посылки и передачи положены лишь тем, кто находится тут, в тюрьме. И тем, кому это разрешено по закону.

Вера сидела, пораженная. Она представила глаза тети Розы. Эти измученные горем глаза! Глаза человека, который все еще надеется и не знает, что все уже напрасно! «Страшно! Как это страшно! Она ходит сюда каждый день. А его уже нет давно! Давно нет! Его даже не похоронили по-человечески! Нет даже могилы!» – подумала Вера и спросила:

– Где его похоронили?

– Что? – Григорян вздрогнул.

– Я спрашиваю, вы хоть можете сказать его жене, где он похоронен?

Григорян закрыл глаза. Он погладил свой большой нос с горбинкой пальцами и тихо ответил:

– Нет-нет. Я не знаю. И не могу знать. Возможно, где-то на спецучастке. Есть такие на том берегу Енисея. Ближе к карьеру, в горах. Там где-то. Но точно не скажу. Да и зачем? Зачем ей знать? Зачем это надо?! Пусть думает, что он жив и где-то в лагере. Так легче будет. Пусть.

– Вы хотите сказать, что все эти люди, которые тут мучаются у вас и для которых не принимают передачи, уже расстреляны?

– Не знаю! Возможно! Но вам-то это зачем знать? Пусть думают, что они живые! Так легче!

– Что? Легче?

– Да, Вера! Лишить людей надежды куда страшнее!

Вера смотрела на этого человека, который даже боялся открыть глаза, и понимала – он прав!