Падший ангел

а могла бы родить — птица.

* * *

На карауле не стоял

у мавзолея... Но у склада,

где дядя мыло выдавал, —

стоял! И думал. Думать надо.

Какой ни есть, но все же пост.

Пускай за дверью спят портянки,

ушанки, ящик папирос,

пускай — ботинки, а не танки.

Сказали: стой! И вот стою.

И автомат щекочет спину.

Отца угробили в бою.

А что, скажите, делать сыну?

Речка в Витебске — Витьба.

Сесть на камень и выть бы!

Раньше в Витебске — хоровод церквей.

Город в грусть ушел до бровей.

Были храмы, и вот — увы...

Город Витебск старше Москвы.

Недавно взрывали двенадцатый век.

Кирпич как брызнет на белый снег!

Прораб веселый, как сатана.

Весь мир разрушит. И — тишина.

АРИФМЕТИК

— «Здравствуй. Я тебя не видел

восемнадцать лет».

Глянул я — чуть глаз не вытек:

— Ты ли это, — дед?!

— «Я-то я. Но скоро сорок

и тебе и мне».

Я ему: — «Послушай, Жора,

может, выпьем?»

— «Не!

Ни граммульки, ни полкапли

вот уж десять лет».

И протягивает грабли,

говоря: — «Привет».

Скоро сорок. Скоро двести.

Скоро — миллион!

А когда-то пели вместе

песни. Я и он.

* * *

Ступа радио толчет

хилые идейки.

В ухо песенка течет —

холоднее змейки.

Тит пропел, Федот поет.

Взялся Карп за дело.

... Песня уху отдает

собственное тело.

Уху, озеру, холму

хмурому — под ноги...

А затем — в лесную тьму

прогоняет соки.

А потом и соловьем

вечер весь потела!

Мы сегодня водку пьем, —

грудь заиндевела.

Нам с тоской — не по пути,

пьем, как волчья стая!

Может, к вечеру в груди

песенка оттает...

У человека голова и руки,

он производит формулы и звуки.

Он строит башни, протыкает небо.

А мне бы, граждане... приткнуться — где бы?

В пустом троллейбусе, как спичка в коробке,

сквозь ночь, как белая монетка в кулаке,

я пробираюсь в глубь своей мечты —

туда, где на диване зябнешь ты.

Мне говорят: пиши о Ленине,

пиши, дурак, и процветай!

Как будто я — иного племени,

не человек, а попугай.

Мне говорят: пиши о Родине, —

как будто можно... не о ней?

Ведь песня сердца — не пародия,

а чуть потоньше, понервней.

Мне говорят: пиши об истине,

о смысле жизни, о борьбе!

...А вы попробуйте, чтоб искренне,

хотя бы букву — о себе.

* * *

В человеке вспыхнула тревога:

из газет узнал, что нету — Бога!

Причесался. Вышел за ворота.

Глядь! — из-за угла хромает кто-то

Поравнялись. Щелкнули зубами.

«Значит, нет Всевышнего над нами

Так они подумали — с испуга.

И слегка обидели друг друга.

* * *

На лихой тачанке

я не колесил,

не горел я в танке,

ромбы не носил,

не взлетал в ракете

утром, по росе...

Просто жил на свете,

мучился, как все.

ТЮРЕМНАЯ ДОРОЖКА

Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»

Ловлю себя на желании поскорей разделаться в

«Записках» со всем частным, автономным, для чи-

тателя малоинтересным, с неизбежными описания-

ми эпизодов детства и юности, принадлежащими

только мне, разделаться, чтобы приступить к описа-

нию событий и мыслеположений широкоохватных,

всезначимых, населенных множеством сторонних

личностей. Но разве уйдешь от своей судьбы? Пусть

недолговечной, пусть для кого-то скучной, зауныв-

ной, однако — прожитой, а значит, и достаточно

изученной, достоверной. Под определением «част-

ная собственность» чаще всего подразумеваем мы

собственность материальную, напрочь забывая о

собственности духовной. И что цена этим имущест-

венным категориям — разная. И что устанавливает

цену общественная мораль того или иного государ-

ства. Отсюда чем нравственнее духовная закваска

народа, тем выше на его идеологическом рынке цена

за «фунт духа», в отличие от цены на материалисти-

ческий «ситчик», от цены — на «материю». На

фунт лиха. В заключение рассужденческого пасса-

жа добавлю всем известное: чем ниже отметка обще-

ственной морали, чем бессердечнее срединные слои

народонаселения, тем благоприятнее почва для воз-

никновения всевозможной этнической бесовщи-

ны — благообразных тиранов, расточительных

мздоимцев и прочих «лжецов и убийц», исповедую-

щих религию зла, делающих темнее, непроницаемее

не только свет угнетенной любви или тьму ненавис-

ти, но и туманную мглу равнодушия.

Велико желание — оглянуться. В пространства

отшумевшего времени. Тобой исчисленного, просчи-

танного ударами твоего сердца. Что-то постоянно

мешает порвать, расстаться с картинами и ощуще-

ниями далекого прошлого, всплывающими в памяти

по законам эмоциональной (не физической) физи-

ки, то есть вовсе не так, как, скажем, всплывают на

третий день утопленники в озерах и реках. Всплы-

вают картины, воскресают ощущения, и не отмах-

нешься от них, потому что причастен... А значит,

опять-таки никакой внешней последовательности в

изложении. Калейдоскоп. Лабиринт. Чередование

частного «сектора» с общественным — как самая на

данном этапе развития общества разумная система

жизнеосвоения.

Сегодня всплыла колония... И разве отпихнешь?

Багром целеустремленности? Если, как сказал Пуш-

кин: «И утопленник стучится под окном и у ворот»?

Ступив на тюремную дорожку, нужно было не-

медля решать: кем тебе быть? А точнее — слыть? За

кого себя выдавать в преступном мире? Выражаясь

специфически: за кого «хлять»? Потому что не твое

это дело — тюрьма. Не родственное. Вот если бы,

как говорится, «такой уж уродился», бедолага, ну и

ладно. Судьбу не объедешь. А тут всего лишь —