Падший ангел

Кому-то будет он отцом?

Чье тело будет им согрето?

Он молча пьет из кружки пиво.

И жмется очередь тоскливо.

В ПУТИ

Завихряются машины,

как железная струя.

Мы еще с тобою живы,

оболочечка моя!

Навались, душа, на посох.

Что там светит впереди?

В рай напрашиваться поздно.

В райсобес — не по пути.

Значит — в ад, точнее — в зелье,

в круг дрянных, зато — родных!

А отсюда и веселье,

что шокирует иных!

Отпусти меня, боль, отпусти.

Есть у пьяниц пароль: не грусти!

Не грусти, моя свет-красота,

ты всегда настоящая, та.

Ты прости мне проделки мои.

Отпусти меня жить в соловьи.

Буду тихо любить, как светить.

Подзаборной кончине — не быть.

Отпусти меня в обморок вьюг,

в сердце друга, как будто — на юг...

Отпустила вселенская боль:

окунулась душа в алкоголь.

«От Москвы

до самой до Камчатки.

Пьет страна. Как туча — брашно!

Вечер. Всполохи беды.

Соловей поет так страшно.

Жутко так цветут цветы...

Сыплет в душу озорную

алкоголем, как дождем.

Продавец очередную

не отпустит — пропадем.

Жаждет душенька отравы,

а чего желает друг?

Из вулкана — стопку лавы?

Или — славы пышный пук?

На Камчатке все в порядке.

Рыба. Дождь. Дворец Пропойц.

Сам с собой играет в прятки

у ларька какой-то «поц».

Я пишу стихи рукою.

Посыпаю их мозгою.

Соловей молчит... А друг

зажевал цветком недуг.

Что такое — деревня?

Да еще — в Октябре?

Это зависть и ревность,

серый дождь на дворе,

это осень и плесень,

по колено в грязи...

Это пьяные песни

по усопшей Руси.

Что такое селенье,

где привыкли молчать?

Это скука и Ленин

на стене, как печать!

Сгнили русские баре,

где ты, белая кость?

Только русские бабы,

только грустный погост.

Нет ни Бога, ни псарни,

лишь старухи да пни.

Где вы, русские парни?!

В Ленинграде они.

За кабацкою дверью

позабыли давно,

кто такая — Лукерья,

что такое — гумно.

Пятилетний Глеб Горбовский (1935 г.) со своей мамой —

Галиной Ивановной (Сухановой). Ее мать, бабушка поэта, Агния

Андреевна Даиыцикова-Сухаиова (1884—1925 гг.) была

основоположником детской литературы Коми, автором учебников

для школ. Мать поэта всю жизнь проработала учительницей.

С сыном ее разлучила война.

Фото из архива Г. Горбовского.

МУЖИК НАД ВОЛГОЙ

Мужик в разорванной рубахе —

без Бога, в бражной маете...

Ни о марксизме, ни о Бахе,

ни об античной красоте —

не знал, не знает и... не хочет!

Он просто вышел на бугор.

Он просто вынес злые очи

на расхлестнувшийся простор...

И вот — стоит. А Волга тонет

в зеленогривых берегах...

(А может, знал бы о Ньютоне,

ходил бы в модных башмаках.)

Два кулака, как два кресала,

и, словно факел, голова...

Еще Россия не сказала

свои последние слова!

Переулки Перми — деревяшки,

как старушки глухие — дома...

Я кого-то ищу по бумажке,

а найти — не хватает ума.

На столбе беспризорный фонарик

огоньком папиросным в ночи.

Кто-то молча на сонной гитаре

запоздалую песню бренчит.

Впереди замаячили купно

этажи — ослепительный свет!

...Но кого я ищу неотступно,

все равно в этом городе нет.

ПИСЬМО ИЗ ЭКСПЕДИЦИИ

Нынче ночь сырая... Ночь, как яма.

Напишите мне письмишко, мама.

Не ходите, мама, нынче в гости —

напишите, в синий ящик бросьте.

Если адрес мой попал в корзину,

напишите просто: «Север, сыну».

Отчим сам пускай готовит ужин.

Напишите, мне ваш почерк нужен,

запах ваш от присланной бумаги.

...Первым снегом заметает лагерь,

наши две притихшие палатки...

Напишите, не играйте в прятки.

Сын у вас — бродяга, невидимка...

Но и вы — как призрачная дымка.

Напишите, разгоните тучи.

Нам обоим сразу станет лучше.

Хочу увидеть короля.

Живого. В праздничном мундире.

Ведь где-то есть еще земля,

пускай — единственная в мире,

где стража стынет у крыльца,

где королевская охота,

принцессы, бледные с лица,

по гроб влюбленные в кого-то...

Ведь где-то есть!

...А может — нет?

Скорей всего — король задушен.

Дворец пошел под сельсовет

или по пьянке был разрушен.

Смекнула стража, что к чему,

ушла в пожарники... А девы —

так до сих пор и не пойму, —

принцессы глупенькие, где вы?

* * *

Разбудите меня через тысячу лет:

я, наверно, уже отдохну.

Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,

постучу топором по бревну.

На веселые плечи подвешу рюкзак,

затопчу головешки костра.

Пролетит на свидание тощий гусак,

опрокинется дождь из ведра.

Бесноватые молнии будут слепить,

в чащу ринется заяц-беглец...

Я по-прежнему буду кого-то любить,

потому что любовь — молодец.

Потому что она через тысячу лет —

это та же гроза, это тот же рассвет!

* * *

Человек застрелился.

В плаще и в очках.

Он лежит у палатки на хвойной постели.

Переваривал пищу, стоял на ногах,

и никто не заметил, что он — на пределе.

Иногда улыбался куда-то туда —

в голубую, зовущую сторону юга.

Может, в той стороне, где дымят города,

разлюбила его, погубила подруга...

...Мы его положили в плаще в мерзлоту,

мы его пожалели, известно...

А потом навалили потолще плиту

и ушли торопливо на новое место.

И остались река, да гора, да луна.

Человеку нужна тишина...

СТАРЫЕ ГАЗЕТЫ В ЯКУТИИ

Мы листаем старые газеты,

пожилые толстые журналы.

Имена, как будто пыль с планеты,

сдуло ветром времени... Финалы,

начинанья, юбилей владыки,

космонавт, заброшенный в иное...

Время — рельсы, имена, как стыки,

через все округлое, земное.

Мы их курим, начинив махоркой, —

имена, и даты, и портреты.

...Как они посматривают зорко,