Падший ангел

что ли? Видите ли, я — член партии большевиков, а

стало быть, неверующий. Ни в бога, ни в дьявола.

— А в свою партию? Разве не верите? Человек

жив, покуда во что-нибудь верит. Хотя бы в... завт-

рашний день! В то, что он наступит.

— Если партия мне почему-то не верит... — на-

чал было Безгрешнов, но в голосе его что-то надло-

милось, Василий Михайлович надолго замолчал.

Потом читали «Преступление и наказание». В

перерыве опять рассуждали о гордыне и покаянии,

о возмездии и милосердии.

— А я не совершал преступления, в котором ме-

ня обвиняют, — как бы случайно, между прочим про-

бормотал себе под нос Безгрешнов. — Не совершал,

однако... наказан. Разве это по-божески? Это... это

по-дьявольски!

На что отец согласно кивнул бывшему замнарко-

му, предложив то ли в шутку, то ли всерьез:

— Хотите, Василий Михайлович, обучу вас вол-

шебному слову? Ни один следователь после этого не

справится с вами. Не заставит подписать неправду.

Ни один бес не боднет, копытом не лягнет.

— Подписать — значит получить «высшую меру».

Я и так уже год держусь. Но силы не беспредельны...

— Потому-то я и хочу вам помочь.

— Вы что, серьезно?

— Повторяйте за мной: «Отче наш, иже еси на

небесах... да святится имя Твое...»

Безгрешнов укоризненно рассматривал человека,

читающего наизусть какую-то старушечью абрака-

дабру, слышанную им в детстве и прочно забытую.

Затем, отвернувшись от отца, размеренно зашагал

по камере — взад-вперед, туда-обратно.

— Хотите, растолкую вам смысл этой бессмерт-

ной «белиберды», которую повторяет половина че-

ловечества? И повторяет чаще в минуты скорби,

смертного ужаса, реже — в состоянии радости, из

неосознанной благодарности. И почти никогда — в

остальное время, то есть — в серые будни повсе-

дневности.

Отец толковал, как мог, импровизировал, прони-

кая в слова молитвы, просвещая не столько Без-

грешнова, сколько себя, так как прежде почти не за-

думывался над торжественно-архаичным звучанием

молитвы. Потом уже, по прошествии дней, они пели

эту молитву на два голоса, и надзиратель предуп-

реждал их неоднократно, грозя карцером и некото-

рыми другими неприятностями, которые могли воз-

никнуть в тюремной обстановке. Но они продолжали

читать и тихо петь, потому что знали: сама тюрьма и

есть для них высшая неприятность и что бы к ней те-

перь ни добавили — тюрьма останется тюрьмой, как

жизнь — жизнью, а смерть — смертью.

Через какое-то время Безгрешнова увели на оче-

редной допрос к следователю. Пение бывшим зам-

наркома «реакционных словосочетаний» походило

один к одному на сумасшествие, по крайней мере —

на частичное помешательство, и, конечно же, не

производило впечатления духовного преображения

бывшего атеиста. Особливо — на молчаливых, ко

всему привыкших надзирателей. Дескать, чего только

не случается с хлипкими интеллигентами на нерв-

ной почве. Каких только фокусов не выкидывают,

окаянные. Их и сажают-то наверняка потому, как

неизвестно, что от них ждать. Самое страшное для

государства — неожиданные люди.

А ведь и впрямь, согласитесь — фантастическое

зрелище: заместитель Кагановича распевает «Отче

наш»! Даже с высоты нынешних, покаянно-рефор-

маторских времен — впечатляет. Но факт остается

фактом, живым историческим оттенком постижения

человечеством путей к Истине. Поступком одной не

окаменевшей души, запечатленным в другой живой

душе — в сознании моего отца.

Со слов самого Безгрешнова, однако не без учас-

тия собственного воображения, отец рисует тогдаш-

нюю сцену в кабинете следователя как весьма знаме-

нательную, подвижнической окраски.

Видимо, Безгрешнов вошел в кабинет с несколь-

ко иным, нежели всегда, выражением лица, что не

укрылось от внимательного, из-под ладони взгляда

хозяина кабинета.

— Что это с вами, Василий Михайлович? Никак...

решились?! Ну и правильно. Стоило мучить друг

друга столько времени. Присаживайтесь. Слушаю

вас, Василий Михайлович. Такая улыбка у вас се-

годня хорошая... Предвещающая. Что вы там шеп-

чете? Говорите громче. Или вот бумага, перо — из-

лагайте.

Неожиданно Безгрешнов поднялся со стула, и

оказалось, что он высокий, осанистый — видный,

одним словом. Дряблые складки на похудевшем, не-

когда полном, дородном его лице расправились.

В движениях проснулась военная выправка бывше-

го комиссара полка.

— Дело в том, что я вас теперь не боюсь, — от-

четливо произнес Безгрешнов.

— Не понимаю... — опешил чиновник.

— И вот еще что: я не из тех, кто часто меняет

свои убеждения. И если уж проникло что... в серд-

це — колом не выбьешь!

— Никто и не собирается... колом. Что, собст-

венно, произошло?

— А то, что я теперь знаю: моя жизнь, а стало

быть, и смерть не от вас зависит! Не вы мне ее дали,

не вам и распоряжаться ею!

В задачу автора этих «Записок» не входит по-

дробное описание тюремно-лагерных мытарств отца

или своих собственных, пусть не таких продолжи-

тельных и объемных, какими были они у родителя,

но — также весьма впечатляющих. Придется обой-

тись без тщательного изображения всех этих нар,

параш, вышек, попок, паек, этапов, бараков и про-

чих аксессуаров уголовного быта блатняжек или

интеллектуальной атмосферы политкаторжан сере-

дины двадцатого века. Деталь хороша своей внезап-