Падший ангел

лодочке, на его досках. И отец испугался этого взгля-

да, заспешил прочь. То есть — поплелся к себе до-

мой, в свое, пусть ничтожных размеров, девятимет-

ровое, убежище, где ждали его — семья и относи-

тельный покой.

— Никогда себе не прощал и... до последнего часа

не прощу, — говорил мне отец спустя полвека после

случившегося. — Надо было за руку взять и привес-

ти домой. Пусть тесно, пусть чужая, посторонняя,

грязь, вши... Приютить! Дело было к ночи. Пусть бы

переночевала. Отдохнула бы, чаю попили. А я вот...

мимо прошел. Струсил. Смалодушничал.

Такая на сердце ноша. На всю жизнь. И что зна-

менательно: впервые осознание вины, как я уже го-

ворил, пришло к нему в одиночной камере. Осозна-

ние вины и обретение опоры в грядущих испытаниях.

Недаром древний девиз — «Через тернии к звез-

дам» — для отца с тех пор не просто утешающая ис-

тина, но — возбудитель добродетели и радости сер-

дечной. А неустанно сопутствующий совестливому

человеку вопрос «кто виноват?» получил тогда в ми-

ровоззрении отца недвусмысленный ответ: «Я!» Со-

вершенствуя себя, совершенствуем мир. Раз и на-

всегда.

После одиночки была камера на двоих. Отец об-

радовался новому человеку. Жить в необитаемом

пространстве он еще не умел. Хорошо рассуждать об

интеллектуальном одиночестве, находясь в толпе.

Жить наедине с собой, да еще взаперти, может не

каждый. Хрупкая человеческая психика чаще всего

деформируется от вынужденного безлюдья. Послед-

ствия такой деформации непредсказуемы, потому

что индивидуальны.

И вот беда: человек, с которым теперь предстоя-

ло совместно обитать, был мрачен, то есть угнетен

происходящим до крайней степени, общения сторо-

ни лея, бесед не поддерживал и, казалось, в отличие

от моего отца, жаждал побыть наедине с собой.

К тому же человек этот, Безгрешнов Василий Ми-

хайлович, по роду своей деятельности (дотюремной,

естественно) являлся представителем совершенно

неизвестного, а значит, и малопонятного отцу круга

людей, еще недавно облеченных властью и распола-

гавших привилегиями. То есть — как бы и свой,

российский мужик из крестьян или рабочих и одно-

временно — чужак, иностранец у себя дома, если

вообще не инопланетянин.

По словам отца, «на воле» Безгрешнов был за-

местителем наркома путей сообщения Лазаря Кага-

новича, занимался электрификацией Мурманской

железной дороги. Под следствием Безгрешнов нахо-

дился уже целый год, «шили» ему контрреволюцион-

ный заговор, шпионаж и террор (убийство все того

же Кагановича), то есть дело вели четко к расстрелу

Василия Михайловича, но он оговаривать себя не

спешил, обвинительного заключения ни в какую не

подписывал. «Методы воздействия» к нему применя-

ли самые разнообразные, то есть пытали с пристрас-

тием, но Безгрешнов уперся. Как выяснилось в ка-

мере чуть позже, для Безгрешнова непризнание

вины перед Родиной стало единственным способом

продолжения жизни. Не «соломинкой», за которую

хватаются в отчаянии, а как бы самим сердцебиени-

ем, о пользе которого не рассуждают, а ежели утра-

чивают, то вместе с жизнью.

Разбудил, расшевелил (если не воскресил!) Без-

грешнова отец при помощи чтения книг, русской

классики. В тюремной библиотеке Большого дома

на Литейном имелась тогда хорошая, весьма «кало-

рийная» духовная пища: «Война и мир», «Воскресе-

ние», «Преступление и наказание», «Братья Кара-

мазовы» и даже однотомник Гоголя с «Выбранными

местами из переписки с друзьями». На чтение вслух

отец, естественно, испросил у Безгрешнова разреше-

ния. Тот невнятно буркнул в ответ, и отец присту-

пил к «озвучиванию» толстовской эпопеи.

Бывший путеец с каждым днем становился вни-

мательнее, за происходящими в романе событиями

явно следил, и когда отец, утомленный чтением, по-

жаловался на свое слабое зрение, Безгрешнов согла-

сился «поработать». Вначале смущаясь, скованно, а

затем все раскрепощеннее, а местами даже с «выра-

жением» продолжил чтение «Войны и мира».

Толстого сменил Достоевский. Прочитанное, а для

отца-учителя в который раз перечитанное, по ходу

чтения пытались осмыслить совместными усилиями.

Отец подметил, что Безгрешнову было безразлично

то, как написаны великие романы, его совершенно

не волновала непохожесть нервного письма Достоев-

ского на степенное письмо Толстого. Бывшего замнар-

кома интересовал итог: что своим сочинением хотел

ему, впавшему в унижение и немилость коммунисту,

сказать автор? И есть ли связь меж его, автора, гени-

альными размышлениями и той жизненной ситуа-

цией, в которую угодил читатель Безгрешнов? И

нельзя ли этому обескураженному, отчаявшемуся

читателю извлечь для себя из прочитанного утеше-

ние? Или хотя бы поиметь вразумительное толкова-

ние свалившимся на него бедам?

Речь шла о Наполеоне, а значит, о гордыне; о

прозрении и смирении князя Болконского, смер-

тельно раненного на поле боя; о мудрости крестья-

нина Платона Каратаева, имевшего нравственные

убеждения, которые помогали ему переносить тяго-

ты плена; о повелевающих царях-императорах, по-

сылающих на смерть народы, о ничтожестве этих

царей перед лицом высших начал.

— Как вас понимать? — настораживался время

от времени Безгрешнов. — Речь идет о... боженьке,