Падший ангел

ностью, ненавязчивостью. Обобщения — ожидаемы.

Долг русского литератора — еще раз напомнить

миру, что народ мой, в сравнении с другими наро-

дами, принял в двадцатом веке страдания безмер-

ные, безграничные, ни с чем не сравнимые, причем

принял их снизу доверху, вширь и вглубь — начи-

ная с кормящего страну крестьянина и кончая всеми

остальными мыслящими, творящими, созидающими,

терпеливо скорбящими и сдержанно ликующими

слоями общества. Принял и устоял. Страдания вос-

питывают. Делают народ милосерднее и устойчи-

вее. На лице государства начинает просматриваться

улыбка. Вместо гримасы ожесточения. Улыбка на-

дежды. Усталая и для стороннего взгляда загадоч-

ная.

АХ ВЫ, ГРУДИ!

На Садовой улице в магазине шляп

понял, что погибну я из-за этих баб!

Глазки их пригожие, в клеточку трусы.

Пропадаю пропадом из-за их красы!

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

Там, где пес на кладбище гложет свою кость,

повстречал я женщину, пьяную насквозь.

Повстречал нечаянно, привожу в свой быт,

а она качается, а она — грубит!

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

Взял я кралю на руки, выношу на двор.

А она беспочвенный заводит разговор.

Разлеглась, мурлыкая, на рыдван-тахте:

«Что ты, — говорит, — прикасаешься

к моей красоте?»

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

НА ДИВАНЕ

Песенка бедных художников

М. Кулакову

На диване, на диване

мы лежим — художники.

У меня да и у Вани

протянулись ноженьки.

В животе снуют пельмени,

как шары бильярдные.

Дайте нам хоть рваных денег, —

будем благодарные.

Мы бутылочку по попе

стукнули б ладошкою.

Мы бы дрыгнули в галопе

протянутой ножкою.

Закадрили бы в кино мы

по красивой дамочке.

Мы лежим, малютки-гномы,

на диване в ямочке.

Уменьшаемся в размерах

от недоедания.

Жрут соседи-гулливеры

жирные питания.

На диване, на диване

тишина раздалася...

У меня да и у Вани

сердце оборвалося.

Все пою и пою,

как дурак тухломыслый.

Попаду ли в струю?

Или — заживо скисну?

Попаду, попаду!

Меня будут печатать.

Я еще накладу

свой большой отпечаток.

ПЕСЕНКА ПРО ПОСТОВОГО

У помещенья «Пиво-Воды»

стоял непьяный постовой.

Он вышел родом из народа,

как говорится, парень свой.

Ему хотелось очень выпить,

ему хотелось закусить.

Хотелось встретить лейтенанта

и глаз падлюке погасить.

Однажды ночью он сменился,

принес бутылку коньяку.

И возносился, возносился —

до потемнения в мозгу.

Деревня древняя Ольховка

ему приснилась в эту ночь:

сметана, яйца и морковка,

и председателева дочь.

...Потом он выпил на дежурстве,

он лейтенанта оттолкнул!

И снилось пиво, снились воды, —

как в этих водах он тонул.

У помещенья «Пиво-Воды»

лежал довольный человек.

Он вышел родом из народа,

но вышел и... упал на снег.

* * *

Уходят праздные друзья,

и начинается мой праздник.

Я, как степенная семья,

разогреваю чай на газе.

Я, как примерный семьянин,

ложусь на островок дивана...

Как хорошо, что я — один,

что чай желтеет из стакана,

что я опять увижу сны,

и в этих снах — такая радость,

что ни любовниц, ни жены,

ни даже счастия не надо.

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ВЕНЕРИЧЕСКАЯ

Торговала ты водой

газированной.

Был жених твой молодой —

образованный.

Он закончил факультет

филологический.

Заболел болезнею

венерической.

Наградил тебя сполна

под завязочку,

чтоб носила на носу

ты повязочку.

Проклинала чтобы ты

жизню русскую,

говорила чтобы в нос —

по-французскому.

И сидишь ты на дому,

затворившись,

нос не кажешь, так как нос —

отвалившись.

ПРО СУЛТАНА

У султана было триста жен.

Был фонтан и голубой бассейн.

Только был он главного лишен —

не употреблял султан портвейн!

Жаль султана.

Звонкий автомат

не выбрасывал ему салат.

Жаль султана.

«Красная стрела»

не везла его и не везла.

В США не делал он визит,

где сидит Рокфеллер-паразит,

виски пьет, ест желтое желе...

А султан лежит в сырой земле!

У султана было триста жен.

Пили все из общего котла.

Но одна из них пила... крюшон,

потому как в партии была.

ВЕЧЕРИНКА

Вошла, внесла румянцы,

спросила: кто я есть?

Заваривались танцы,

шумел паркет, как жесть.

Играл я на гитаре —

дубасил по струне!

Дыхнула в ухо: «Парень,

сыграй наедине...»

Я в песню носом тыкался,

как в блюдце с молоком.

А ты, как недотыкомка,

стучала каблуком.

«Как звать меня?! Акакием».

Она в ответ: «Трепач!»

А я ей: «Прочь отскакивай —

как мяч, как мяч, как мяч!»

Стану я, как гриб морской, —

сморщенный и кисловатый.

Ты придешь ко мне с тоской

в платьице, подбитом ватой.

У тебя ли нелады

с грозным мужем — злым и ужным.

Чистым спиртом без воды

мы его помянем дружно.

Тяжела ты, как земля,

не снести тебя, родная.

Глянь в окошко: вот — поля,

вот причесочка лесная...

Там — асфальт, а тут уют:

канделябры, « Антидюринг».

А за стенкой — водку пьют,

пьют, как будто перед бурей!

Мало толку в пейзажах,

зеленеющих скромно,

а значение, скажем,

труб фабричных — огромно.

Мало важного в небе,

в экс-лирических тучках:

квинтэссенция в хлебе,

в парт и профнахлобучках.

...Я лежу на лужайке —

на асфальте, в берете.

Рядом — вкусные гайки

лижут умные дети.

Я лежу конструктивный,

я лежу мозговитый,

не банальный, спортивный,

с черной оспой привитой.

Конкретно я любил Любашу,

абстрактно я любил Анюту.