Падший ангел

как лепечут нам свои запреты,

разрешенья, пламенные речи...

Да простится наш порыв ничтожный

новый день ложится нам на плечи,

за него нам более тревожно,

чем за вас... Над нами тьма густая,

до рассвета топать три недели.

Мы вас курим, мы вас не читаем,

мы идем к своей заветной цели.

Роскошь сытых обиталищ,

сундуки надежд и снов...

Я поэтам не товарищ,

я им — дядя Иванов.

Я хожу задами улиц,

я гоняю голубей.

На помойке в драном стуле

я сижу, как воробей.

И не думаю, не маюсь

в ночь с фонариком в душе.

Кто там голову ломает?

Все поломано уже.

* * *

Русским словом — по морде,

по болванке лица!

По земле еще бродит

шепоток подлеца.

Ржавой бритвой — не рифмой,

утюгом-матюгом!

О, цензурные рифы,

мне ваш скрежет знаком.

В этот тошный, кромешный

век-поток, век-итог

кто мне скажет: «Сердешный,

на-ка, выпей чуток».

Гирей, гирей по глазкам,

наизнанку кишку!

Потрошеная сказка,

навалясь на клюку,

как покойник из морга,

ковыляет в свой рай...

Сердце шепчет: все дорого...

Мозг: круши, вытворяй!

Лежит раздавленная кошка,

ее мне жалко, но... немножко.

Лежит кургузый пиджачок,

а в нем — душистый мужичок.

Сорвало с крыши лист железа.

Кулак не пукнет из обреза.

Ползут к себе, издалека,

две половинки червяка.

Попал автобус под трамвай,

грузин сказал печально: «Вай!»

Лежит расплющенная ложка,

лежит, растоптана, дорожка,

лежит заводик — хвост трубой!

И я хочу лежать с тобой.

Засыпает бабушка тревожно,

пошептав над судьбами внучат.

Тихо в мире... Но расслышать можно,

как в могилах мертвые кричат.

Заседают грозные министры,

по графину палочкой стучат.

А вразрез им — посторонний признак,

гул подземный: мертвые кричат!

Ночью в парке грешные мужчины

выбирают разовых девчат

и порою... вздрогнут без причины!

Что за притча? Мертвые кричат.

В бункере секретный академик

грозных мыслей испускает чад;

в жажде славы, подбираясь к теме, —

обнаружил: мертвые кричат!

Так, концы связуя и начала,

понял я, что мир во зле зачат.

...Это наша совесть искричалась!

Мертвецы по-прежнему молчат.

* * *

Я иду по уснувшей Неве.

В голове у меня — чистота.

Намекает на близкий рассвет

на Исаакии вспышка креста.

Разъезжаются ноги на льду.

Я иду коридором Невы.

Кто-то съежился весь на мосту,

наподобие спящей совы.

Но чернее, чем всё, — полынья.

Я ее огибаю... пока.

В ней пульсирует кровью струя,

словно взрезана бритвой рука.

...Я иду по прекрасной Неве.

Рассветает в моей голове.

Одеваются мысли в слова.

И меня понимает Нева.

* * *

Не хочется нынче ни песен,

ни умных речей принимать,

а хочется встать под навесом

и стебли у ливня ломать.

Чтоб ветром в лицо заносило

огромные капли воды.

Чтоб ливнем тревогу гасило.

Чтоб рядом — промокшая — ты.

И чтобы — молчанье, молчанье!

Воды клокотанье и мчанье...

А мы — чтобы вовсе ни звука...

Иначе — разлука. Разлука!..

Прощается женщина с мужем.

Идет, как по небу, по лужам.

Трепещет пальто ее — тряпка,

и скверно ей, верно, и зябко.

Мужчина ж в пучине вагона

нарезал колбаски, батона,

налил половину стакана

и выпил с лицом истукана.

А женщина тащится к дому.

К немому, глухому, пустому...

А муж ее, скомкав салфетку,

спокойно глядит на соседку.

НА ДЕВЯТОМ ЭТАЖЕ

Высоко я живу. Высоко и вольно!

Надо мной — толчея измочаленных туч.

Я давно не спускался на пешее дно

со своих коммунально-подоблачных круч.

Иногда я курю. Невесомый дымок

улетает в окно как частица меня.

Иногда я на землю бросаю плевок,

предварительно голову набок склоня.

Оставаясь под крышей, я верю мечте,

что однажды я стану одною из птиц...

По какой-то незримой, но плавной черте

я мелькну, улетая, при свете зарниц.

Веточки бронхов пухнут в зловонии.

Легкие нежно трепещут в агонии.

Вы меня здорово сказкой надули:

ложь! Ничего, кроме вкрадчивой пули.

Пуля вошла, осмотрелась сверляще...

В шестиугольный кутаюсь ящик.

Врете! Я жил бесподобно! Богато!

Небо в моих голубело палатах.

Пол мой сверкал непрохоженным снегом,

ложе дышало некошеной негой.

Но — задушили меня провода:

радио— теле— белиберда.

Перекусила мой стих, мою власть —

черная челюсть — газетная пасть!

Ноябрь 1955 года.

Молодой поэт, студент полиграфического техникума

Глеб Горбовский за месяц до первой публикации в газете

«Волховские огни» (18 декабря 1955 году).

* * *

р. р.

Ругать Россию модно —

дозволено в верхах!

...На сцену выйдет морда

и роется в грехах.

Тот стихотворец светский

сегодня кроет Русь,

кричит, что он — советский!

Не русский! Ну и... пусть.

Не всякий может — сыном

остаться в пляске дней.

За что же он — Россию?

За то, что дышит в ней?

Для нас Россия — это

как в сердце — жизни гул.

Кто из больших поэтов

хоть раз ее лягнул?

Державин, Пушкин, Тютчев?

Есенин или Блок?

Лишь — борзописцы сучьи,

что лают под шумок.

Они земли не делят

на гнезда... Шар, и — ша!

Но даже в бренном теле

есть мясо — и душа,

седалище и очи,

слеза и пот... Не счесть.

И хочешь иль не хочешь,

но и Россия — есть!

Пусть — в обновленье, в ломке,

но Русь — как свет в заре!

И что ей те болонки,

что лают при дворе?!

Проходя по улице вечерней,

глубже я дышу и равномерней.

День меня нахлестывал делами.

Я звенел покорно удилами.

И летел — то рысью, то карьером

под своим незримым офицером.

...А сейчас по улице прохладной

я иду, душистый и нарядный.

Вспыхивают в окнах абажуры,

пролетают голуби-амуры.

Очень плавно и неторопливо