Падший ангел

замысловато — тогда и вовсе шикарно выглядело.

Играли в основном «под интерес». Главным об-

разом — под хлебную пайку. Хлеб в колонии — ва-

люта. И вообще — нечто мистически-верховенст-

вующее. (Помню одного белобрысенького, лет десяти

на вид мальчика, «придурка-мена», то есть юроди-

вого, который беспрерывно, на ходьбе по террито-

рии в зоне и на сидении в корпусе на койке, повто-

рял, как заведенный, одну и ту же фразу изо дня в

день: «Ешь хлеб, не буду есть! Ешь хлеб, не буду

есть!»)

Воры в законе играть на свою личную пайку, «кров-

няшку», права не имели. Запрещалось законом

клана. Урка, проигравший в горячке азарта «кров-

няшку», по решению «толковища» мог быть объяв-

лен «сукой».

В игре ходили, а говоря современным языком —

были задействованы пайки многочисленных долж-

ников, данщиков, слабосильных и слабодушных

«фитилей». У среднего вора всегда имелся под ру-

кой целый список имен и кличек должников и «от-

мазчиков», на чьи пайки мог он преспокойно рас-

считывать, садясь за «подушку» (играли, то есть ки-

дали карты не на стол или скамью, а на подушку —

для удобства поддевания пальцем карты, для ско-

рости игры). По этой части имелись свои виртуозы,

за ними ходила репутация «исполнителя». Играть

старались честно. Однако некоторые из воров «мух-

левал и», играли на лишних картах, пряча их, как

фокусники, в рукава одежды, и при малейшем подо-

зрении били напарника по игре в лоб, в момент

удара карта из рукава вылетала за спину ударенно-

го, и поди тогда докажи «мухлевку». «Исполните-

ли» пользовались уважением. Им даже охотнее да-

вали «на отмазку» свои пайки. В случае выигрыша

взятая на отмазку пайка возвращалась, но далеко не

всегда. В благодушном состоянии урка мог шика-

нуть, крикнув голодному данщику-должнику: «Ска-

щаю!» То есть возвращал ему право на одну пайку.

Возле воров всегда толпились «кусошники», попро-

шайки на подхвате, потому что вечером во время

игры хорошим тоном было, сняв очередной куш,

бросать хапошникам выковыренный из горбушки

мякиш, а хрустящими корочками урка пользовался

сам, ибо корочки почитались за лакомство.

Играли урки, как я уже говорил, не только на

хлебную пайку, но и подо что угодно; под сахарок,

жареную рыбу, которой обеспечивала колонию

близлежащая Волга, играли на капли из медпункта,

пахнувшие спиртом (проигравший обязан был стя-

нуть их оттуда не позднее завтрашнего утра); игра-

ли под имущество «вольняшек», то есть вольнонаем-

ных, работавших в колонии; играли на побег, когда

проигравший обязан был перемахнуть через забор.

Совершившего побег тут же под холостой выстрел

«попки» (стрелять в малолеток не разрешалось) от-

лавливали и учили, как могли, водворяли в «кан-

дей» — карцер. Играли на «велосипед»: проиграв-

ший мастырил какому-нибудь спящему, на кого вы-

игравший укажет, «велосипед» — промеж пальцев

ног спящего («сонника») вставлялась и поджига-

лась бумажка, спящий, которого начинал кусать

огонь, выделывал ногами движения, напоминавшие

движения велосипедиста; играли на удар спящего

человека каблуком ботинка по лбу, на облив уснув-

шего водой из ведра... Играли и на порез ножом ак-

тивиста, на «сажание на пику», играли и под убий-

ство. Но — крайне редко.

Ясное дело: подобные воспоминания не греют.

Эстетического удовольствия не доставляют. Читать

их необязательно. Но разве я вправе забыть о пере-

житом? Забыть о страданиях не только своей, но и

чьей-то еще, более печальной участи? Загубленной

юности? Забыть о происходящем в подобных заве-

дениях и поныне? Да, да, смею не только предпола-

гать, но и уверять: изменилась лагерная терминоло-

гия, «феня», увеличилась пайка, усовершенствова-

лась технология производства карт, допускаю, что

колонистский быт сам по себе сделался благообраз-

нее, но ведь сама-то антигуманная суть этих калеча-

щих, а не воспитывающих заведений, губительная

для ребяческих душ, — она-то осталась незыблемой

и поныне! Вот почему я вспоминаю, почему навязы-

ваю: чтобы не повторилось с другими. А не потому,

что мне приятно дышать испарениями прошлого. Да

и не стану я продолжать о колонии, довольно тоски,

достаточно печали, как говорили немцы за своим за-

бором: «Генук!» (Будя, пожалуй, — это если выра-

зиться по-русски.) Добавлю только, что из колонии

я убежал. И, как говорили у нас в городе Марксе,

убежал «с концами». И правильно сделал. Своевре-

менно. До того, как моей душе проржаветь на-

сквозь, а ведь именно это ожидало ее в зоне. И еще:

стихов о колонии, тюрьме, вообще об арестантском

унижении человеческого достоинства я так и не на-

писал. Ни одного. За сорок лет сочинительства. Не

вдохновило.

Глеб ГорбоккмН па публичных нмстуилснпях. 1990-с годы.

Фото Пантелеева.

7 0 —8 0-е годы

* * *

Вы ему — о Шекспире,

а он вам — по морде.

Вы — наслове, на лире,

он — на сексе, на спорте!

Вы ему — о Мадонне,

а он вам — о мясе.

Вот где душенька стонет,

вот где радость-то гаснет!

Вы ему — о рассвете,

о берёзе, о Боге...

Хорошо, что есть дети.

И — могилы. В итоге.

ОБЪЯВЛЕНИЯ

Забор. Бумажки. Кнопки. Тетки.

«Сдаю мочу».

«Лечу от водки».

Читаю, словно блох ищу:

«Куплю жену. Озолочу».

Имен и чисел кавардак.

«Подвал меняю на чердак».

Опять... жену! Вот сукин... дочь!