Падший ангел

«Могу от немощи помочь».

Восторг! Куда ни кину глаз.

«Продам хрустальный унитаз».

А вот эпохи эталон:

«Есть на исподнее талон».

...Забор кряхтит, забор трещит

под гнетом суетных желаний.

Он — наша крепость, символ, щит!

А меч... дамоклов меч — над нами.

Нет, не посулам-почестям,

не главам стран и каст, —

я верю Одиночеству:

уж вот кто не предаст!

Лесами, сенокосами,

дворами (мимо, прочь!)

я сам в себе, как в космосе,

блуждаю день и ночь.

Без суеты, без паники,

порой — не без нытья,

без нудного копания

в завалах бытия

тащусь к мечте утраченной

в промозглые дворы,

к заветному стаканчику —

звезде моей норы!

Тревога позже родилась,

когда уже уплыл автобус.

Ночь навалилась, точно власть.

Дождь по асфальту так и хлопал!

Землетрясение души —

тревога!

Где твои начала?

Не в зарожденье робкой лжи,

а в том, как женщина молчала...

Как безучастно, а не зло

с лица она сгоняла воду.

И как смотрела сквозь стекло —

не на меня — на непогоду.

«ЛУЧШИЕ ЛЮДИ»

На заборе, не при деле,

на осеннем ветерке,

люди лучшие висели —

от плохих невдалеке.

Фотографии поникли,

пробрала их, с ветром, дрожь.

И серьезные те лики

поливал осенний дождь.

А в квартирах в это время

люди худшие, в тепле,

потребляли чай с вареньем...

Словом — жили на земле.

А меж тем и этим братством,

сам не свой, стоял поэт...

И решал: куда податься?

Середины-то ведь нет!

ПАМЯТИ

НИКОЛАЯ РУБЦОВА

В березовой рубахе,

в душистых сапогах

идет полями пахарь

с букетиком в руках.

Несет своей любимой

свой васильковый смех...

И вдруг — проходит мимо

ее, меня и всех...

Идет, уходит пахарь.

Дай Богему — всего...

И пролетают птахи

сквозь тень и плоть его.

Возвращение в дом, под родное крыло, —

неизбывная тема российских поэтов.

Возвращаюсь и я, оставляю седло.

Натыкаюсь на серую руку соседа.

Открываю ударом забитую дверь.

Опускаюсь на темную лавку вдоль окон.

Из-под печки доверчиво выбежал зверь, —

здравствуй, серая мышка! И ты — одинока?

С голосистым ведерком иду за водой,

раздуваю живительный жар в самоваре...

На стене фотография: дед молодой —

молодой принаряженный дедушка-парень.

...На кого он похож? На царя? На меня?

Где мы с ним разминулись

средь белого дня?

6-2868

Г. В. Мельникову

У дороги, у самой развилки,

возле самого скрипа колес,

из-под снега торчала травинка...

Неуютно ей нынче жилось.

Тело травки пружинило ловко.

Не сломал ее ветер, не смял.

И торчала на лысой головке

уцелевшая одра семян.

...Я стоял, говоря ей «спасибо»,

и стыдил свое сердце: «Смотри,

одиночество — это не гибель,

это мужество, черт побери!..»

РОЖДЕСТВО

Край неба — и звезда

в углу, как на конверте.

Рождение Христа —

спасение от смерти.

Снег. Прошлое. Мороз.

Мир распрямляет спину.

Нельзя смотреть без слез

на русскую равнину.

В сугробе, как пенек,

избушка в платье белом.

Но вспыхнул огонек

в окне заиндевелом!

Живи, Земля, живи.

Добра, сияйте, знаки.

Рождение Любви —

прозрение во мраке.

...Ему — людской тоской

быть на кресте распяту.

Тебе — своей рукой

возжечь в ночи лампаду.

МАДОННА

Я встретил женщину. Она

который год была пьяна.

Она была больна, негожа,

но... с Богородицею схожа.

В ее глазах — и свет, и мука,

и с сыном истины разлука.

В ее руке лежал пятак.

Она еще робела, клянча.

Так рысью вдруг припустит кляча

и вновь плетется кое-как.

И стал вопрос передо мной:

не ты ли, брат, тому виной,

что мать людей, ничья жена

в такую боль погружена?

Ты разве с болью той знаком,

чтоб откупиться пятаком?

И мог бы ты, ради Христа,

поцеловать ее в уста?

Светлане

Это были не райские кущи, ей-ей:

за больничной оградой десяток растений...

Я увидел ее в перехлесте ветвей,

и упала душа на колени.

В этой горсточке женского тела, в цветке

мне навстречу такие глаза горевали!

И такая большая усталость в руке

ощущалась, когда мне ее подавали.

Здравствуй, солнышко, встретились мы наконец:

гореванье твое и мое гореванье

будем вместе сгонять с опаленных сердец,

будем вместе! Союз — упованье.

Это только казалось, что страшно упасть,

а упал — и опять снизошла к тебе милость.

Я целую тот дворик в кирпичную пасть,

тот мирок заповедный,

где ты мне явилась.

КТО ОН?

По дороге возле неба,

по остаткам гор и рек

пробирается нелепый,

нестандартный человек.

На устах его — улыбка,

за плечами — только тень.

По запарке, по ошибке

он не ест который день.

Он целует снег бесшумный,

у костра ласкает дым...

«Он — безумный, он — безумный!» —

кто-то каркает над ним.

...Ремешком к нему собачка

кое-как прикреплена.

«Эй, здорово, неудачник!» —

кто-то ляпнет из окна.

А ему одна забота:

улыбаться всем подряд...

«Идиот он, идиот он!» —

даже дети говорят.

В деревнях глухих, кондовых

все его — из века в век —

принимают за святого,

зазывают на ночлег.

А иных проймет досада:

«Кто — он?» — шепчут, пряча злость.

...Кто зажег цветы над садом?

А — никто... Само зажглось.

МОНУМЕНТЫ

Особенно зимой, когда на площадях

метелица, а в сквере запустенье,

когда на бронзовых глазницах и грудях

распространится инея цветенье, —

как жалки ваши полые тела,

покрытые зеленкой трупных пятен,

в потеках голубиных, в метах зла

беззлобного, чей принцип столь невнятен.

Вот дедушка Крылов, вот с рожками сатир,

вот Афродита с патиной на ручках, —

как робко вы сейчас взираете на мир,

бездомные и в снежных нахлобучках.

...Вот бабушка с клюкой, живая, через сад,