Падший ангел

кино или в приключенческих книгах, читать кото-

рые не то чтобы не хочется — нету сил.

Мрачноватый пассаж. Но — достаточно искренний.

Не можется жить, однако живешь. Спрашивается —

почему? Что прежде всего побуждает? А вот что:

любовь. Лица детей. И не только своих собствен-

ных. Это раз. Поиски Бога, в которые ты углубился,

будто в девственную тайгу, и далеко зашел. Это два.

И призывы твои в теологических дебрях небезответ-

ны, ибо отклик — в тебе же самом; и нельзя повер-

нуть обратно, не из-за потери ориентации, а потому

что, подобно бабочке, стремишься на свет из тьмы.

Что еще удерживает? Красота. Скажем, весенний

гулкий лес, полный надежд и ликующих звуков.

Или живое колыхание океана, морской волны —

именно так вздымается грудь дышащей планеты.

Что еще оставляет нас на жизненной тропе иллю-

зий в минуты отчаяния и невыносимой усталости,

что не дает сорваться в непроглядное, усыпляющее

окошко манящей трясины забытья? Что — помимо

страха? Лично меня — мания сочинительства (в от-

личие от мании величия), благословенный «миро-

творящий», словосозидательный кайф. Какое-ни-

будь внезапное сочетание слов, образующее поэти-

ческий смысл, насквозь пропитанное тем или иным

чувством — умилением, верой, раскаянием, любо-

вью опять же. Не воспоминания о таких мгновениях

возбуждают, не ностальгия по ним, а как раз пред-

чувствие оных!

Покуда живет в тебе предчувствие творца, созида-

ющего начала, все твои мечты о смерти несостоятель-

ны и отдают если и не кокетством, то наивностью.

Итак — сочинительство. То есть — служение магии

слова. В частности — магии рифмованного слова,

поклонение стиху. С чего началось — помню смут-

но, а вот когда и где — отчетливо. На заре туманной

юности, в деревне...

Внешне выглядело таким образом: возле жнлнн-

ской начальной школы, под двумя большими, «до-

родными» плакучими березами, в зарослях круши-

ны и орешника «произрастала» аккуратная рубле-

ная подсобная избушка.

Представляете, четыре года скитаний, трупный

смрад и пепел, сквозные и рваные раны, окоченев-

шие трупы повешенных, пустыри и пожарища, без-

домье и нары лагерно-барачного кромешного быта, и

вдруг — собственный уютный уголок. Причем не

комната, не квартира, а дом. Домик в два оконца.

Дощатый стол.

Вот так и получилось: сел за стол, посмотрел в окно,

по которому тихо слезился нежный, вкрадчивый лет-

ний дождь. И захотелось что-нибудь впервые сочинить.

Выпросил у отца дефицитную по тем временам

школьную тетрадочку, сел за стол, «окинул взгля-

дом кабинет» и... не сходя с места, начал «слагать»,

выдав к вечеру пяток «стихотворений», главным

свойством которых было разве что элементарное за-

нудство, этакий ритмический бубнеж, навеянный

однотомником И. С. Никитина, блатными «жалос-

тливыми» песнями поездных инвалидов. До сих пор

при воспоминании того изначального, исходного

«писчего» момента удивляюсь собственному бес-

страшию, с которым ринулся в беспросветный омут

стихописания. Знать бы, чем все это обернется, ка-

кие дивиденды приобретешь, каких радостей жиз-

ненных лишишься «на почве сочинительства», —

подумал бы хорошенько, прежде чем выводить пер-

вую строку приблизительно такого содержания:

Прилетели грачи. Отчего мне так больно?

Над погостом слепая торчит колокольня...

и т. д. — по открытке с саврасовских грачей, которые

прилетели.

Что еще толкнуло? И почему не в сторону ком-

мерции, изобретательства, воинской карьеры? Од-

ному Богу известно.

Настораживает и одновременно обнадеживает

другое, а именно — выбор темы: полуразрушенная,

испоганенная, изглоданная непогодами, безмолвная

и безглазая сельская церквушка со сшибленным

крестом, приспособленная под хранилище картош-

ки. Далее — стихи о развалившейся, с торчащими

ребрами лодке, о лодочном скелете, и еще — целая

поэма о покинутой деревне Кроваткнно («Мертвая

деревня»), что в пяти верстах от Жилина — на глу-

хой лесной поляне, деревня-призрак, без единого

жителя, поросшая бурьяном, вернее — проросшая

им насквозь, потому что крапива, полынь и прочий

чертополох лезли из щелей избушек, из окон и две-

рей, как щупальца смерти. Все это не столько стра-

шило, сколько настораживало: и это — Жизнь?

Что-то было, какие-то смыслы:

то ли хутор, а может — погост?

Эти выступы почвы бугристой,

словно формулы, буквицы, числа...

И — трава в человеческий рост.

Как видим, сюжеты прихлынули не из изящных.

Отсюда, полагаю, и мое дальнейшее пристрастие —

тащить в стихи все ущербное, униженное, скорбно-

неприглядное, измученнее непогодами Бытия. И уж

если какая красивость и вспыхивала на странице, то

и не сразу ее хотелось гасить, топтать — вычерки-

вать, потому как — несоответствие завораживает.

А стало быть, и впрямь прекрасное — из глубин

жизненных, тогда как идеальное — от созерцания

примет бытия: цветка, чьих-то глаз, звезд небесных,

творца, подразумеваемого и предощущаемого.

Отец, на которого я безжалостно пролил свои

первые лирические опыты, поначалу пришел в ужас,

подвергся панике, решив, что с этого дня я непре-

менно заброшу обучение по школьной программе,

нравственно сгину, оставшись неучем. Тогда же за

ужином был поднят вопрос о предании крамольных