Падший ангел

желают лучшего стране.

А что — народ? Сыны Отчизны?

...Как бы присутствуя на тризне,

по вынесении икон, —

усердно варят самогон.

ВОЗЛЕ МОНУМЕНТА

Глас истины

ненастным летом

заслышал я среди громов:

«Поэту должно быть поэтом,

а не властителем... умов».

Слыл уникальным, гениальным,

слепым, как дождь,

родным, как грусть,

а стал, увы, — официальным...

И что в итоге?

Пуля в грудь.

Летал, как кенар, в желтой кофте,

клеймил насмешкой пошлый быт!

А быт уже готовил когти...

И что в итоге?

Был убит.

...Стою на площади московской

в дождливый час, в дождливый век

и вижу: плачет Маяковский —

монументальный человек.

При жизни был кумиром, бонзой

среди поэтов!

Жил грешно...

А что в итоге?

Плачет бронза...

И нам, ей-богу, не смешно.

ВО ХРАМЕ БЫТИЯ

Во Храме Бытия,

где голубеют своды,

не замер камнем я

и не истек, как воды.

Свечою не оплыл

и не опал листвою...

Не гением прослыл,

а — лишь самим собою.

Срывал и я плоды,

тщетою мозг мороча,

но были мне черты

небес — милее прочих.

Не избегал утех,

боготворя земное,

но лица женщин всех

сошлись в одно — родное.

Немало стран узрел,

кочуя и бытуя,

но лишь одну воспел —

Россию, Русь святую.

...Во Храме Бытия,

где фимиам и сера,

ликует плоть моя,

но — торжествует вера!

ФЕВРАЛЬСКИЕ СТИХИ

Февраль. Холодные стихи.

Слова, подтаяв, ждут доводки.

Давай серьезно, без хи-хи

сегодня выпьем белой водки.

Прозрачной, страшной, как любовь,

берущей за душу, как песня!

Февраль, стихи — огрызки слов.

Идей заиндевевших плесень,

труха осклизлая идей...

И ложь в зубах: «Люблю... лю-дей...

Что ж, пожито весьма!

И не сулят бессмертья

ни проблески ума,

ни всплески милосердья.

И если оглянусь

разок перед уходом,

то — на Святую Русь,

на храм за поворотом,

на избы в три окна,

припудренные мраком,

на пыль от табуна,

что пахнет аммиаком,

на русло от реки,

на шрам — от ощущенья,

на взмах твоей руки,

дарующий прощенья.

УРОД

Опять иду по февралю

меж снежных завитушек.

...Порожних зданий не люблю

ни храмов, ни избушек.

С трудом привыкший к бытию,

не к тапочкам — к эпохе,

передвигаюсь в даль свою

и вдруг... замру на вздохе.

Там, на окраине зимы,

есть дом — пустой, как череп, -

футляр для снежной кутерьмы,

никчемен и вечерен.

Издревле здесь была тюрьма,

а нынче в ней бесплатно

зимой содержится... зима,

а коли так — и ладно.

Домов порожних не люблю,

но к этому уроду

хожу и душу веселю,

как воздух, пью свободу.

Пусть ветер семечко весной

швырнет ему во вьюшку,

чтоб он зарос бурьян-травой

по самую макушку!

В. М. ШУКШИНУ

В Москве на съемках, в павильоне,

в киношном мире, как в бульоне,

средь лицедеев — новичок —

варился этот мужичок.

Среди красавцев и красавиц,

как меж волков — летящий заяц,

забавный — ухо на плече,

улыбка — песня при свече.

Так, в сапожонках на резине,

на совести — не на бензине,

пешком, тишком, в венце двух лир

Шукшин ворвался в этот мир!

И с этих пор мерцает зыбко

его сиротская улыбка

с экрана Памяти, из книг...

Он в нашу боль живую вник.

...Однажды ночью на дороге,

там, где алтайские отроги,

мою машину — вещий знак! —

остановил один чудак.

Нет, он не сел ко мне в машину,

он указал мне на вершину:

«Там...» — прошептал он сквозь года.

И я пошел за ним туда.

* * *

Вдали от глаз людских, от бренного труда

на кладбище людей есть статуя Христа.

Деревья пышные и птичий всплеск рулад, —

не скорбная юдоль, а Гефсиманский сад!

В ногах у статуи цветов живых не счесть.

И, шустрые, шуршат песком старушки здесь.

Не у фабричных же ему стоять ворот:

он там, где никого... Где — все, но в свой черед.

Он там, где тучно громоздится тишина,

где правда от мечты стеной отделена,

где ветры кроткие в листве... И тень листвы

на бронзовых устах — как Жизнь, а не «увы».

ЕЩЕ

Глаза в синеве поднебесной купаю,

остатки любви из груди выскребаю.

Еще мне милы — и река, и дорога,

береза и тень от нее до порога.

Еще меня птицы волнуют и травы,

и люди, особенно — отчей державы.

Еще меня мысли тревожат средь нощи,

но мягче душа моя с миром и проще.

Еще меня трогают взоры иные,

но я в них читаю права неземные.

Еще меня манят в просторы тропинки,

но что они знают — пески и суглинки?

И песни терзают мне ласкою грудь.

Но я уже вижу единственный Путь.

* * *

Человек мыслящий уже по-

нял, что на этом берегу у него

ничего нет.

П. Флоренский

Нет ничего на этом берегу.

Зато на том — ромашки на лугу,

душистый стог, сторожка лесника,

слепой полет ночного ветерка.

...Нет ничего на этом берегу.

Любовь, ты — мост. Я по тебе бегу.

Не оглянусь! Что я оставил там?

Тоску-печаль по вымерзшим садам?

Плач по друзьям, истаявшим в огне

земных борений? Но друзья — во мне,

как я — в сиянье этих вечных звезд,

что образуют в триединство мост.

Не оглянусь! Метель в затылок мой.

То дышит мир, что был моей тюрьмой.

Не я ли сам — песчинка в снах горы —

себя в себе захлопнул до поры?

...Прочь от себя, от средоточья тьмы —

на свет любви, как будто от чумы,

перед единой истиной в долгу...

Нет ничего на этом берегу.

* * *

Очнуться от прокисших нег,

взглянуть в окно и ахнуть: снег!

Не только смена декораций,

но — высшей нежности урок:

не только в зиму перебраться,

но — страстно выйти за порог.

Из меланхолии — в веселье,

из отщепенства — в кутерьму.

Душа справляет новоселье

еще при жизни, на дому!

И молча, как спросонок зверь,

теплом разверстым дышит дверь.

ТОНКАЯ РЯБИНА