Падший ангел

во лирического труда может ли оставаться беско-

рыстным, независимым? И ответ, забредший тогда

же в душу: может, если этот труд исповедует любовь

к ближнему, к красоте мира, исповедует, а не зави-

сит от него, тем более — от ближнего или от себя лю-

бимого и т. д.

Спрашивается, а как же тогда обходиться с иску-

шением славой, с ее, наконец, жаждой? А также с

денежным соблазном, который не то чтобы мерещит-

ся, но официально предлагается государством-изда-

телем в обмен на ваши «животрепещущие» открове-

ния? Ведь именно эти «болотные огоньки» (слава,

деньги, успех) сопутствуют профессиональному

поэту, погруженному в «таинство».

Для прояснения мысли (проблемы) стоит огля-

нуться на предшественников. Кого из них можно на-

звать бескорыстным, освобожденным? Федора Тют-

чева, о стихах которого заботились другие, скажем,

Тургенев? (Первая книга Тютчева с тургеневским

предисловием.) До какой-то степени да, освобож-

ден. И прежде всего — от меркантильных нюансов

(дипломат, поместье в Овстуге), но ведь не от тяжес-

ти самого поэтического дара избавлен! От него-то

как избавишься? Разве что при помощи безумия?

Впечатляющ опыт Велимира Хлебникова, одного

из подлинных подвижников «поэтического братст-

ва». Утверждают, что он крайне небрежно относил-

ся к стихотворческим обязанностям, в том смысле,

что таскал листки с текстами в заплечном мешке,

подкладывал их себе под голову вместо подушки,

раздавал, сорил ими... Короче — посыпал землю

поэзией, как голову пеплом. И, однако же, провоз-

глашал себя председателем Земшара. И вообще на-

верняка знал себе цену. Просто попал в «экстре-

мальные условия» мирового катаклизма, имя кото-

рому — Революция, не наблюдал, а самолично

переживал крушение «устоев», мировую разруху,

распад нравов, вызревание хамства, безбожия, бе-

совщины, философии «мое — мне», ненависти к

смирению.

Подлинно бескорыстного, до самоотречения, до

«сердечной прозрачности» жития в поэзии в челове-

ческом понимании этой проблемы я не представляю.

Нет такого чуда в природе. А что же есть? А есть бес-

корыстие и самоотречение «в той или иной степени».

И регулируют в тебе этот поведенческий коктейль

благородные реактивы, как то: вкус, такт, норма,

мера врожденной и обретенной интеллигентности, с

непременной оглядкой на недремлющее око совести.

Другое дело, что в нынешнем «поэтическом воз-

духе» наметилась тенденция перевеса прагматичес-

кого угарного газа над всяческими лирическими

эфемерными наивностями и восторженностями.

Теперь многие в погоне за славой ставят прежде

всего на скандал. Культ скандала возник не сейчас и

не с «желтой кофтой» Маяковского (Есенин тоже

откровенно величал себя скандалистом), а где-то,

скажем, со времен наскальной живописи, когда пе-

щерного художника вместо изображения тривиаль-

ных охотничьих сцен потянуло на изображение

неких экстравагантностей, шокировавших устояв-

шуюся к тому времени мораль. И, глядишь, о ху-

дожнике заговорили... В том числе и... дубинками

по его горбу. А в итоге — вкушение славы всегда в

какой-то мере — осознанный мазохизм, доброволь-

ное самоистязание.

Надо бы назвать современных скандалистов от

литературы поименно, но ведь они небось только

этого и ждут. Страдающие комплексом Герострата в

искусствах любят потоптаться и наследить, скажем,

на белоснежном имени Пушкина, совершая с ним

этакие злодейские прогулки по страницам печати,

или выступают на стотысячной аудитории разодеты-

ми заморскими петушками, попутно употребляя в

своих лирических стихотворениях выражения из

уголовного обихода, свергают «авторитеты», чтобы

с судорожной поспешностью занять их пьедесталы,

мажут дегтем раскрепощенного хамства националь-

ные святыни, короче говоря, ведут себя суетливо,

даже болезненно, на манер бесноватых. Так что и

осуждать их вроде бы грех. И дело не только в «би-

сере», которым не стоит одаривать всех подряд, но и

в эффекте стаи: общаясь с волками, начинаешь не-

вольно подвывать им.

Но главное, видите ли, никого не хочется оби-

жать. Из соседей по веку. И — обнажать. Как на боль-

шой дороге. Современный литпроцесс — это тоже,

видите ли, река, поток. Но ведь современная река

больна. Мутны ее воды и ядовиты. И подтверждени-

ем тому эти строчки, не лишенные дьявольского сар-

казма.

Вчера, побывав у своего отца и прочитав ему де-

сяток страниц, завершающих эту книгу, я несказан-

но был поражен тем, как воспринял он мои сумбур-

ные размышления. О, девяностолетний старец не

стал копошиться в словесных частностях, он ударил

меня под дых и едва не свалил. Как медленно заки-

пал я, наливаясь испарениями гордыни... И все ж таки

устоял, утихомирил ретивое, загнал его в угол, в тот

самый, темный, подвальный угол «нутра натуры».

— Знаешь! — кричал отец. — Знаешь, чего у те-

бя нет?! В сочинении твоем литературном?! Любви!

Любви не слышно... Тепла ее милосердного! Накру-

чено, наверчено, а любви не слыхать! Все слова да

слова, Бог да Бог! А ты вот сам не будь плох! Для

людей Бог — это Любовь!

Отец кричал минут пятнадцать. Мне показалось,

что с ним случилась истерика. И когда он внезапно

затих, озираясь и виновато обхватывая голову ладо-

нями, понял я, что это он — тоже от... любви. Ко мне,