Падший ангел

Или тесны сапоги

красно-коричневой кожи?

Бодро шуршит ветеран

мимо камней мавзолея.

Мрачно вещает экран.

Слаще застолья и злее!

Корчится Вечный огонь.

Русь почернела святая...

...Нищий раззявил ладонь,

а ведь ладонь — молодая!

Не торопи события,

не запускай винтов:

я не готов к отплытию,

к отлету не готов.

Не досмотрел я озеро

и не дослушал птиц,

не дообнялся с осенью,

не досчитал зарниц,

не дочитал Евангелье,

людей не до любил,

не дообщался с ангелом,

цистерну не допил,

не дорасстался с силою

и не окончил бой...

Не допрощался с милою

Отчизной и... с тобой.

ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЕЦ

Бессонница жмется к былому солдату:

он землю купил по дешевке, по блату.

А что с нею делать — не знает, не мыслит.

Весна приближается. Снег уже киснет.

Напялив на лапы с трудом сапожищи,

он сходит с крыльца и глазищами рыщет,

в надежде соседские окна нашарить...

А ночь ему звезды холодные дарит.

Темно и бездонно... Но вот возле тына

сквозь темень мерещиться стала рябина.

И чавкая грязным неласковым снегом,

шагнул он в пространство — с неистовым смехом!

И мимо рябины в дремучее поле

потопал, как трактор, рыча поневоле.

И вскоре, споткнувшись о камень незримый,

упал, распластался наш почвенник мнимый.

И плакал... И пальцы его, как мокрицы,

сквозь слякоть и лед — добрались до землицы.

И так он лежал до сырого рассвета,

покуда сосед не окликнул соседа...

* * *

На руках моих — пятна и шрамы,

а в мозгу — отголоски войны.

Я себя извлекаю из ямы,

из которой лишь звезды видны.

Как попал я туда? Добровольно.

Просто рухнул от сущего — в тень.

Мне от сущего тошно — не больно,

потому что оно — каждый день.

Мне наружу карабкаться поздно.

Знать, судил мне Господь неспроста

видеть только далекие звезды,

а о ближних — забыть навсегда.

А ночь мне шептала, что речка в тумане,

течение Жизни — есть Божия тайна...

А я себе думал: меня не обманешь —

течение жизни возникло случайно.

Меня научило той правде крамольной —

молчание Бога. Не козни науки.

И мне уже как бы не страшно, не больно

земле отдавать себя в хищные руки.

Но я еще меряю землю шагами,

смотрю на цветы и небесные звезды.

И разве мы, Господи, стали врагами?

Мы просто чужие. И врать себе — поздно.

Мы просто не знаем друг друга. Нам ближе

наплыв облаков, тишина листопада,

парящие птицы, намокшие крыши...

И с правдою тайна, живущие рядом.

* * *

Не комедия, не драма —

просто ночью иногда

заколоченного храма

скрипнут ржавые врата.

...Свет лампад сочится в щели,

хор: «Спаси и сохрани...»

И выходит в мир священник,

убиенный в оны дни.

Крестным знаменьем широким

осенит поля с холма

и блуждает, одинокий,

словно выжил из ума.

Архаичен в мире новом,

глянет в сторону небес —

и на храме безголовом

воссияет звездный крест.

Поп идет легко и прямо,

словно видит Божьи сны...

...Не комедия, не драма,

просто — ночь. Моей страны..

Минус двадцать пять по Цельсию.

По скрипучей белизне

похоронная процессия —

мимо храма, как во сне...

Гроб несут четыре дяденьки,

позади — родни клочок...

И церковный голос сладенький

испускает старичок.

Кто он, умерший в суровую

пору жизни и зимы?

Человек, ступивший в новую

полосу... Такой, как мы.

Подогретые могильщики,

что долбили мерзлый грунт,

подогретые носильщики —

все построились во фрунт.

Покадил священник-дедушка

над покойником дымком...

А потом упала девушка

в снег — беспомощным комком.

* * *

Как бы во сне, на дне развалин храма,

разбитого войной или страной,

лежали мы во власти Тьмы и Хама,

покрытые кровавой пеленой.

Сплетенные корнями сухожилий,

проклеенные вытечкой мозгов —

развратники, пропойцы, пыль от пыли,

лжецы и воры низких берегов.

И дьявол нас вычерпывал бадьею,

как сточные отбросы сплывших лет...

Но и меж сих, отвергнутых Судьею,

нет-нет и брезжил покаянный свет!

Когда утратил я дорогу

и ощутил в крови беду,

ты за меня молилась Богу

и свечку ставила Христу.

Сама уставшая, как пашня,

что возвратила урожай,

ты сохранила нежность к павшим.

Живи, светись — не утешай!

Сама утешься Бога ради.

Дай, загляну в твои глаза.

Останься жить в моей тетради,

как в майском облаке — гроза!

Отмается — не отбуянится,

к земле хлебосольной прильнет,

поэт — не святоша, не пьяница,

а тот, что чирикал без нот.

На ветке, карнизе, на паперти

он пел, оглашая низы,

без веры, надежды и памяти...

И грызлись кремлевские псы!

И дымка плыла ядовитая,

и корчился русский язык,

и песня струилась забытая,

как будто расплавленный крик.

* * *

Любить себя способен всякий,

а кто не любит — тот урод...

Вот и Россия не иссякнет,

пока в ней есть «дурной» народ.

Народ — уродец бескорыстный,

жар сердца сливший на алтарь

Отечества...

В движеньях быстрый

и в мыслях истовый, как встарь!

Вот он спешит по бездорожью,

в глазах нескучных — синь и зной.

И пахнет чудик спелой рожью,

а не сивухой затяжной.

Мать поэта Галина Ивановна Горбовекая в Новороссийске. 1973.

Здесь она скончалась 6 июня 1996 года.

На холме — церквушка-свечка.

Тишина и невеселость.

Иногда — небезупречно —

подает собачка голос.

На вершине снег обтаял,

ручеек — слезой — в низину.

Воробьишки сбились в стаю,

суетятся, дразнят псину.

Милицейский — мимо — «газик»,

в нем, в наручниках — гулена.

Он не просто безобразник —

он из храма спер икону.

С колокольни без напора

ветхий звон зовет на требу...

Две старушки лезут в гору,