Падший ангел

(сверхлюдской!), «политикой» стиха, над есенин-

ским «несказанным светом», северянинским необъ-

яснимо прелестным, неповторимым псевдоизыском.

Ахматову я лишь трепетно уважал к тому времени,

как иногда уважают коллекционеры редчайшую ре-

ликвию, способную к тому же не просто ютиться под

охранным музейным стеклом, но и подавать вам при

случае руку, дарить улыбку-мысль, облеченную в

классической пробы стихи. Ахматову, живой, теп-

лый мрамор ее лирики полюбил, освоил сердцем -

гораздо позже. Для меня она долго оставалась «за-

крытым» поэтом, закрытым не искусственно, не

чьей-то злой волей — моим добровольным воспри-

ятием мира, слова, любви.

Отчетливо помню, что поэма Ахматовой не толь-

ко не потрясла меня, но и не взволновала, не зацепи-

ла, оставила равнодушным. Доказательство тому —

недавние мои сомнения, развеянные на днях Андре-

ем Битовым: что именно читал я тогда — «Поэму

без героя» или «Реквием»? Битов без колебаний на-

звал «Поэму без героя». И добавил, что Ахматова

просила высказаться о поэме и его, Битова. И что

якобы именно он относил хозяйке список поэмы, так

как я будто бы в тот вечер «перебрал» или просто

струсил. Таким образом, получается два варианта:

либо Ахматова вручила поэму тому и другому, либо

одному вручила «Поэму без героя», а другому —

«Реквием»...

Нет, я не проклинаю скудные возможности своей

памяти, а лишь благодарю Всевышнего за то, что па-

мять сия не сохранила во мне того лепета, которым

объяснялся я с Ахматовой, делясь впечатлениями о

ее легендарном творении. Значит, так нужно было,

чтобы Ахматова, приглашая меня к Поэме, все-таки

не пустила меня в нее, морально не собранного, рас-

христанного, неуравновешенного. Пройдут годы, и

сам я постучусь в ее Книгу и долго буду стоять под

ее сводами, озираясь, словно в гулком храме.

Что ж, я действительно не помню своих, наверня-

ка жалких, слов о Поэме, но впечатление беспомощ-

ности от неумения высказаться ясно, предельно ис-

кренне сидит во мне по сию пору. Недаром Поэму

хотелось сравнить с зашифрованным письмом, от-

правленным автором кому-то из своих близких по

духу, посвященных, владевших ключами разгадки.

А тут подвернулся я, и Поэму на какое-то время вру-

чили мне, постороннему как бы человеку.

Беспомощность порождала досаду. Я стал горячо

лепетать вовсе не о Поэме, а про... самое Ахматову,

уверяя присутствующих, что Ахматова для меня как

бы человек-экспонат из другой эпохи, классик, за-

вершивший восхождение на Олимп где-то с начала

Февральской революции, что она для меня как бы и

не человек вовсе, не живое существо, а всего лишь

символ, метафора, воплощенный образ Барда, и что

«Белую стаю», а также «Четки» я недавно отнес к

букинисту, а денежки пропил, и что дали за них го-

раздо меньше, чем за Блока издательства «Алко-

ност», отнес, потому что книжки сии — все равно

что пушкинские или тютчевские, что человека, на-

писавшего их, невозможно встретить на планете

живым, тем более в Комарове, как нельзя встретить

где-нибудь в Вырице Ал. Блока (в Вырице можно

встретить Ал. Кушнера), а на Васильевском остро-

ве — Баратынского (на Васильевском острове мож-

но встретить Виктора Соснору). И тогда Ахматова

закричала, не в ужасе и даже не возмущенно, а вот

именно — убежденно, со знанием дела и одновре-

менно как бы заклиная:

— Гомер-р! Гом-мер-р! Бесплотный, легендар-

ный! Вот кто Поэт! Гом-мер-р! — чуть в нос, попут-

но, всей грудью извергла она из себя начало мысли

и, сделав глубокий вздох, продлила ее на выдо-

хе: — Гомер-р... Вот! А мы все — люди. Привычные

человеки. Живые или проживающие. Поэт — звук,

бестелесная музыка, звучащая легенда! Свобода...

А мы... — и, подумав: — А мы — это мы.

АННА

Был какой-то период — не в жизни,

а над нею — в мерцании звезд,

в доцветании ангельских истин,

в Комарове — в Рождественский пост.

Восседала в убогой столовой,

как царица владений своих,

где наперсники — Образ и Слово,

а корона — сиятельный стих!

В раздевалке с усмешливой болью,

уходя от людей — от греха,

надевала побитые молью,

гумилевского кроя меха.

Там, в предбаннике злачного клуба,

что пропах ароматами щей,

подавал я Ахматовой шубу,

цепенея от дерзости сей.

И вздымался, по-прежнему четкий,

гордый профиль, таящий укор...

Как ступала она обреченно

за порог, на заснеженный двор.

Уходила тяжелой походкой

не из жизни — из стаи людей,

от поэтов, пропахших селедкой,

от терзающих душу идей.

Провожали не плача — судача.

Шла туда, где под снегом ждала,

как могила, казенная дача —

все, что Анна в миру нажила.

НАРОД

С похмелья очи грустные,

в речах — то брань, то блажь.

Плохой народ, разнузданный,

растяпа! Но ведь — наш!

В душе — тайга дремучая,

в крови — звериный вой.

Больной народ, измученный,

небритый... Но ведь — свой!

Европа или Азия? —

Сам по себе народ!

Ничей — до безобразия!

А за сердце берет...

* * *

Не спеши уходить

от меня — от былого.

Не оборвана нить,

не досказано слово.

Слышишь: благовест вновь

над страной, а не клекот.

Сядь и душу готовь,

словно пташку, к отлету.

Не спеши и не трусь.

...Дай, судьбу до листаю —

и тихонько вольюсь

в журавлиную стаю.

УЧАСТНИК ПАРАДА ПОБЕДЫ

Из глубины расейской,

из отдаленных сфер

возник тот, с виду сельский —

три «Славы»! — кавалер.