Падший ангел

я от упомянутых поэтов несколько в стороне, был

менее образован да и внешне проигрывал им бес-

спорно; порой досаждал ребятам в «поисках тепла»,

раздобывая денежку на очередную «порцию», при-

чем, комплексуя, не забывал упомянуть, что, дес-

кать, Порция — это именитая некогда «древняя»

римлянка, жена М. Брута, выступавшая против са-

мого Цезаря, а не «сто пятьдесят с прицепом», то

бишь с килечкой, — одним словом, не забывал при-

хвастнуть справочно-познавательской эрудицией

(знай наших!).

Читал я в тот вечер «с листа», и не просто по за-

писной книжке, а считывал рифмованную продук-

цию со страниц культурненько сброшюрованных сам-

издатовских сборничков, за несколько часов до на-

чала «аудиенции» отпечатанных мной на первой

собственной пишмашинке марки «Москва», кото-

рую приобрел на деньги от жиденького гонорара за

свою первую книжку стихов «Поиски тепла» (70 КОП.

за стихотворную строку, тираж — 2500 экземпля-

ров, объем — полтора авторских листа).

Анна Андреевна изъявила желание взглянуть на

брошюрки. Она подержала «продукцию» в царст-

венных руках, улыбнулась самодельным «титуль-

ным листам» сборничков, на которых значилось:

«Сны» и «Косые сучья», — полистала. И я осмелил-

ся предложить их ей «на добрую память». Не отка-

залась, даже попросила надписать «дарственную»,

что я и проделал с превеликой энергией. Приняла.

А что ей оставалось делать, ей, человеку, воспитан-

ному несколько иначе, чем я?

Не из ложной скромности решил я не приводить

тут похвальных ахматовских слов в адрес моего чте-

ния. Не запомнились таковые. А может — и не было

вовсе. Было — внимание. Отчетливое. Со стороны по-

жилой женщины. Не прервавшей юного декламатора

ни словом, ни вздохом. А следил я за ее лицом вни-

мательно. И прервал бы себя незамедлительно при

малейшем сигнале рук, глаз, губ, дыхания Ахмато-

вой, возвещавших об утомлении, вообще — о скуке.

Похвальных слов не запомнил. Если они и были,

принял их как должное. Зато уж «критическое заме-

чание», переросшее затем в маленькую дискуссию с

поэтессой, врезалось в память стальным осколком!

Причиной дискуссии послужило одно из моих тог-

дашних стихотворений, озаглавленное прозаичес-

ким словом «Ботинки». В нем — двенадцать строк.

Приведу их полностью. Как вещественное доказа-

тельство. Как свидетельское показание. По просьбе

обвиняемого.

Ботинки

Как машины грузовые, на резине

мы ходили, мы закаты коротали...

А вчера в универсальном магазине

мы купили греко-римские сандалии.

Оплатили цвета пыли макинтоши,

в цвета стали мы представились беретах.

Мы пошили сногшибательные клеши,

надышались из нерусской сигареты.

И мелькали греко-римские сандалии,

и ходили мы — плакаты и картинки.

...Но всегда нас под кроватью ожидали

грузовые эпохальные ботинки.

Стихотвореньице сие было написано в конце пя-

тидесятых годов, однако уцелело в моем сознании и

к середине шестидесятых, когда в числе других про-

читал его Анне Андреевне. На этом стихотворении

Ахматова как бы очнулась и высоким (по смыслу) и

одновременно низким (по тембру) своим голосом

произнесла в мою сторону:

— Ботинки — нерусское слово... У нас — башмаки

или сапоги. А ботинки — не наше. — Замечательно,

что слово «нерусское» произнесла она слитно, как

эпитет, а не как отрицание.

Теперь-то я понимаю, что нужно было согласить-

ся со «старшим по званию», по крайней мере — не

перечить Анне Андреевне. Тем более что, как выяс-

нится в дальнейшем, Ахматова была ближе к истине,

нежели я. А тогда на положении случайного гостя

(гостя не только знаменитой поэтессы, но как бы и

самой госпожи Поэзии) я попытался не совсем веж-

ливо противоречить, отстаивая, как мне думалось,

свою точку зрения. Мне тогда показалось, что Ахма-

това, мягко говоря, отстала от жизни, ну, не отста-

ла — отклонилась в свою интеллектуально-затвор-

ническую, башенно-отсутствующую сферу, точ-

нее — атмосферу, где люди ее круга, изъясняясь,

все еще по инерции употребляли слова своего време-

ни: «салон», «кафтан», «баретки», «штиблеты»,

«калоши», «гамаши», игнорируя укоренившиеся, в

том числе и «ботинки» (от старинного, хотя и нерус-

ского, «ботфорты» и далее — «боты»); в дальней-

шем я, памятуя об ахматовском упреке, подумывал

о замене «ботинок» вульгарными лагерно-солдат-

скими «бахилами», но слово это резало даже мой не

столь изысканно-утонченный слух своей не то чтобы

непоэтичностью, но как бы — чужеродностью в кон-

тексте лирического жанра. И, отвечая на реплику

Ахматовой, съязвил:

— Может, «лапти» вместо «ботинок» употребить?

Или какие-нибудь «чуни», «опорки»?

Ахматова ничуть не смутилась. Она лишь пояс-

нила:

— «Опорки» — это производное от «сапог». Когда

отрезают, отпарывают сносившиеся голенища и хо-

дят в одних... опорках.

В общем-то, я и сам к тому времени знал, что

такое «опорки», но дух противоречия возобладал, и

я попытался взбрыкнуть еще разок:

— А я-то считал, что опорки потому так зовутся,

что на них... ноги опираются! «Опора в превратной

судьбе!» — процитировал я Лермонтова, чисто ма-

шинально, даже как бы из озорства, ожидая, что вот

сейчас Ахматова взорвется, скажет: «Не кощунст-

вуйте!» — или что-нибудь в том же духе, но Анна