Падший ангел

на миг перестала листва шевелиться.

И птицы умолкли. Лишь где-то за зоной

заплакал ребенок. Грудной. Потрясенный.

* * *

Вновь отпылала заря.

Смутному голосу внемлю:

«Боже, верни нам царя,

выручи русскую землю!»

Шум этой жизни и гам

я в своем сердце смиряю.

Молча к разбитым йогам

вновь кандалы примеряю.

Ночь на дворе, как стена.

Темень, как камень, недвижна.

Слышно, как дышит страна.

Все еще дышит... Чуть слышно.

Россия — далеко не храм

и не собор, не кроткая обитель.

Она — барак, где вечный тарарам! —

и стыд, и срам, разборки в гнусном виде.

Там лень работать и мириться лень,

а помолиться — бомбой не заставишь.

Спокон веков кулак или кистень —

оружье духа! В душах — скукота лишь.

Лежать на нарах, дьяволу кадить,

проигрывать друг друга в карты...

При жизни в преисподню угодить!

Когда, о, Русь, отклеишься от нар ты?

Я знаю: паразиты кровь твою

сосут и портят. И кромсают душу.

Ты столько лет стояла на краю,

что — в край вросла! Тебя уж не обрушить.

Пусть ты — не храм. Ты — крепость. Ты — жива...

Ты есть неугасимая лампада.

Барак сгорит, как старая трава.

И пусть горит. А храм — достроить надо!

ВАНЮША

Ванюша приходил к монахам,

как мы — за правдой к Ильичу.

И, помолясь единым махом,

бубнил чуть слышно: «Исть хочу...

И сразу в трапезной смущенье —

в сердцах. И оттепель — в глазах.

Ванюша примет угощенье

и прочь спешит — в соплях и вшах

Его мамаша — пьянь, неряха,

подглазья метят синяки —

сынка спровадила к монахам.

Но тем со вшами — не с руки.

И вот Ванюша — в интернате.

В канаве сточной дрыхнет мать.

Не радость вечной благодати —

подай им, Бог, тепло объятий!

...А лет Ванюше — целых пять.

Во дни печали негасимой,

во дни разбоя и гульбы —

спаси, Господь, мою Россию,

не зачеркни Ея судьбы.

Она оболгана, распята,

разъята... Кружит воронье.

Она, как мать, не виновата,

что дети бросили ее.

Как церковь в зоне затопленья,

она не тонет — не плывет —

все ждет и ждет Богоявленья.

А волны бьют уже под свод...

В атмосфере дремучей, огромной,

за лесами, за Волгой-рекой —

слушать издали гомон церковный,

обливаясь звериной тоской...

Лес гудит, как ночная машина,

ветром-ухарем взят в оборот.

И душа, как стальная пружина:

не опомнишься — грудь разорвет!

...Как поют они чисто и внятно

в тесном храме — ничьи голоса!

Неужели тебе непонятно:

там от века синей небеса.

Только там — за оградой церковной,

там — под сводами горней мечты

обиталище Воли Верховной!

Так войди же под своды и ты!

Обогни неслепую ограду,

отыщи неглухпе врата —

и получишь Свободу в награду.

И — Любовь! И уже — навсегда!

Зрение греха своего...

И. Бряича

Во дни утрат, усилий ложных

сыны истерзанной страны

взялись построить церковь Божью

на берегу реки Двины.

И каждый плотничал — вначале

в словах нечист и в мыслях груб,

без умиленья и печали,

как будто ладил банный сруб.

Но вот над куполом, венчая

их труд благой, простерся крест!

И выдал денежки начальник

и отпустил до отчих мест.

И, отойдя на расстоянье,

все оглянулись, как один,

но — не увидели сиянья

и не исчерпали глубин.

Но каждый вспомнил почему-то,

как был он пьян, как бил жену,

как обманул, посеял смуту,

разрушил бранью тишину...

Стояли молча. Не молились.

Волос не рвали. Но на миг —

все вдруг чего-то устыдились...

Как бы узрели Божий лик!

Во храме, разоренном, как страна,

где ни крестов, ни даже штукатурки,

могильная набрякла тишина...

Как вдруг возникли некие фигурки!

Они свечу — чтоб Истину постичь —

затеплили в подхрамных катакомбах.

Здесь — своды Православия. Кирпич

терпения... Бессильны бомбы:

храм устоял! Надгробная плита

нам говорит: под ней — чудесный старец.

Хоть пять веков могила заперта,

а святость старца — не ржавее стали!

Звучит акафист вечному Христу.

Плывет из уст! В груди — смиренней вздо-

хи...

И не свечу — алмазную звезду

я различаю в сумерках эпохи!

И пусть над нами — бездыханный храм...

В глазницах окон — воронье и ветер...

Горит свеча! А стало быть, и там,

в стране моей, где потрудился хам, —

Любовь и Мир возбрезжут на рассвете!

Свято-Троицкий Зелепецкий монастырь,

1993

Зима. В окне стоят дымы —

не от воскресших кочегарок,

не от каминных истин старых, —

костры горят! В объятьях тьмы.

И не дрова трещат в огне —

умы пылают и надежды,

ларьки вранья и скрежет нежный

знакомств, возникших по весне.

И, как в далеком феврале

Семнадцатого, в час расплаты —

молчит над городом Распятый...

Лишь кровь дымится на челе.

Василий Бело» п Глеб Горбонский. Санкт-Петербург. 1988.

УГЛОВАЯ ДВЕНАДЦАТАЯ.

Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»

Карельский берег Финского залива. Дачный по-

селок в полусотне километров от Ленинграда, став-

ший известным в стране благодаря эстрадной песен-

ке, где нещадное число раз повторяются строчки:

«На недельку до второго я уеду в Комарово!»

Это — для одних. Или — для большинства. Для

других Комарово — прежде всего могила Анны Ах-

матовой. А для нас, писателей «северо-западного ре-

гиона», Комарово — еще и тихое пристанище, где,

затворившись в девятиметровой келье Дома творче-

ства, можно месяц-другой поработать за казенным

письменным (а также обеденным) столом.

Без малого тридцать лет прошло с тех пор, как

впервые по льготной путевке (молодежной) проник

я в это маняще-таинственное, а как выяснилось чуть