Падший ангел

ФРАНЦУЗСКИЕ КАПЛИ

«Свобода, равенство, братство..

От вкрадчивых капель хмелеет округа.

Свистит тенорок, как тамбовская вьюга!

И брызжут с трибуны — мокротой — слова:

«Россия без крови и смерти — мертва!»

Ах, вам ли не знать, сатанинские дети,

что чадо свободы зачато в запрете,

что путы свободы и цепи тюрьмы

извечно — одной! — порождения тьмы!

Все ваши призывы — не глубже могилы.

Лишь в гордом смирении черпаю силы —

не в ваших свободах, чье имя — тщета:

в пресветлой предсмертной улыбке Христа.

Вот мы Романовых убили.

Вот мы крестьян свели с полей.

Как лошадь загнанная, в мыле,

хрипит Россия наших дней.

— «За что-о?! — несется крик неистов.

За что нам выпал жребий сей?»

За то, что в грязь, к ногам марксистов

упал царевич Алексей.

В музее монументов,

чьи кончились часы,

утрачены «фрагменты» —

бородки, лбы, носы.

Калинин, Ленин, Троцкий,

угрюмый дядя Джо...

Отпетые уродцы.

Не крикнешь им: «Ужо!» —

как пушкинский Евгений

надменному Петру...

Их каменные тени

живут.

А я - умру.

ТЬМА ВНЕШНЯЯ

Как бы во сне, на дне развалин храма,

разбитого войной или страной,

лежали мы во власти Тьмы и Хама,

покрытые кровавой пеленой.

Сплетенные корнями сухожилий,

проклеенные вытечкой мозгов, —

развратники, пропойцы, пыль от пыли,

лжецы и воры низких берегов.

И дьявол нас вычерпывал бадьею,

как сточные отбросы сплывших лет...

Но и меж сих, отвергнутых Судьею,

нет-нет и брезжил покаянный свет!

Выцветшие мелочи,

утлый дачный быт.

Надпись на тарелочке:

слово «Общепит».

Что-то неудачное,

шрамом на лице,

мрачное, барачное

в том сквозит словце.

Что-то тускло-мнимое,

как сухая ржа,

злое, но родимое,

с чем срослась душа.

Отверстые двери вчерашнего склада.

Внутри пред иконой мерцает лампада.

Еще в этом складе — и сыро, и душно,

но можно затеплить свечу, если нужно.

Еще здесь прохладно, как в затхлой пещере,

но можно уже отдышаться — и верить!

Пусть пахнет мышами и прелой картошкой,

но можно уже начинать понемножку

любить, и прощать, и терпеть, и дарить —

к воскресшему храму дорогу торить.

Под собой не чуя ног,

поздней осенью, во мраке

я набрел на огонек,

что мерцал в пустом бараке.

Расползлись его жильцы

кто куда по бездорожью,

разошлись во все концы,

положась на волю Божью.

И лишь некая душа —

запропавшая без вести,

продолжала, не спеша,

проживать на прежнем месте.

Зажигала свет в окне,

ветер слушала вполслуха...

И блуждали по стене

тень и свет живого духа.

Не Не *

Сердце выдохнется и умрет.

Будет рай, где мы уже не люди.

Или — ад. Мне все равно, по сути.

Будет нечто. Жизнь наоборот.

Ни березки голой под окном,

ни шуршащей за окном метели.

Будет то, что мы не разглядели

в серых буднях, в промельке ночном.

Явь за явью... Дух, но — не в сосуде,

Будет «то». Но «этого» — не будет.

Или — или. То бишь либо — либо.

Что-то будет. И на том спасибо.

10-2868

* * *

Среди деревьев возле дачи

одно вело себя иначе,

чем остальные дерева:

оно... скрипело! Чуть, едва.

Оно стенало, как от боли,

как бы желая лучшей доли.

И, затаясь в своем углу,

тот скрип терпел я, как иглу,

входящую в мой мозг унылый...

Но вот на днях собрался с силой,

схватил топор! И — смерть сосне.

Но скрип остался. Там, во мне.

* * *

Всю ночь сухие травы

ломались подо мной.

Окраиной державы

спешил я в мир иной.

Всю ночь пустыней-степью,

свобода — как тюрьма...

Страх, возведенный в степень,

сводил меня с ума.

Нет, не в киргиз-кайсаки —

в край жизни неземной!

И молча шли собаки

бездомные за мной.

* * *

Рассвет сквозь иглы сосен.

Туман съедает снег.

Весна, а в сердце осень.

И деревянный смех.

Идем. Куда? Не знаю.

Ведут. Молчит конвой.

Россия, мать родная

с патлатой головой.

Явь источает запах,

тоску — не аромат.

Плывет, как дым, на Запад

великорусский мат.

Чахоточная черная зима

держалась на нуле, дожди л а аж до марта.

Но вот за окнами как бы истлела тьма, —

снег повалил... И сколько в нем азарта!

Деревья щеголяли в бахроме,

земля и впрямь для многих стала пухом.

Неслышные машины шли с ухмылкой на уме.

И провода над городом — как бы от сна опухли.

Кирпич старинный здания тюрьмы.

Ощерилась в стене железная калитка.

Последний человек на снег из затхлой тьмы

ступил... и прочь спешит — задумчиво,

но прытко.

* * *

Душа еще жива,

цела — не извели,

как церковь Покрова

над водами Нерлп.

Парящая, светла,

хотя в воде мазут.

Грань каждого угла

ясна, как Божий Суд.

Над зеленью полей,

над белизной снегов

она хранит друзей

и... стережет врагов.

Птички до рассвета

весело поют.

Скоро будет лето,

на душе — уют.

Пулемет соседа

даст осечку вдруг.

Будет больше света

и любви вокруг.

За стеной кремлевской,

как когда-то встарь, —

свой и пьяный в доску,

добрый государь.

Будет нам калачик,

на копейку — два!

А в глазах, на сдачу,

вспыхнет синева...

Тополя набухли влагой,

в воздухе — туман и прель.

Вот и все... Пойду и лягу,

как собака, на панель.

Пусть меня машины давят

в сумерках... И — дождь кропит.

Пусть моей Прекрасной Даме

рай приснится, а не быт.

Золотые гаснут окна,

улица, как гроб, узка.

...А Всевидящее Око

заслонили облака.

* * *

Алёне

Больница, психушка. Решетки стальные.

Поют задушевно душевнобольные.

Они на веранде расселись, как в клетке.

Веселые нынче им дали таблетки.

На уровне их изумительной сцены

деревья растут и чирикают птицы.

Заслышав, как люди поют вдохновенно,