Падший ангел

самым не обману ли его ожидания, нуждающиеся в

каких-то подтверждениях? А я, помнится, и сам

тогда был не в духе, болел от вчерашнего переутом-

ления, и на Колины сомнения ответил какой-то рез-

костью, потому что не поверил в искренность его со-

мнений, а решил, что Рубцов, подавшийся в Мос-

кву, набивается теперь на комплименты и уговоры

остаться на поэтическом пути «ради всего святого» и

тому подобное. И предложил ему что-то литератур-

но-расхожее, вроде: можешь не писать — не пиши.

А Коля, теперь-то я понимаю, оказывается, был на

своеобразном мировоззренческом распутье: в Лит-

институте он насмотрелся на конъюнктурщиков от

стихоплетства, в Ленинграде — на всевозможных

искусников и экстремистов от пера, и не то чтобы не

знал, что ему дальше делать, а, видимо, еще раз хо-

тел убедиться, увериться, что путь через Тютчева и

Фета — то есть не столько через прошедшее, минув-

шее, сколько через вечное, истинное — избран им

правильно, путь как средство, единственно утверж-

дающее его в правах российского стихотворца.

В Ленинграде, примерно тогда же или чуть рань-

ше, прошел своеобразный, единственный в своем

роде, а потому запомнившийся на долгие годы Тур-

нир Поэтов. Не помню, кто организовал его во Дворце

культуры Горького, чья конкретно заслуга, что под

одной крышей на целый вечер собрались тогда все

лучшие молодые поэты Ленинграда. Но... собра-

лись. Как в какие-нибудь послереволюционные,

двадцатые, в эпоху «Бродячей собаки».

Выступали поэты всех направлений и крайнос-

тей, интеллектуалы и «социалы», формалисты-фо-

кусники и натуралисты-органики — такие, как Ев-

гений Рейн и Леонид Агеев, Владимир Уфлянд и

Олег Тарутин, Иосиф Бродский и Николай Рубцов,

Дмитрий Бобышев и Саша Морев, Александр Куш-

нер и Виктор Соснора, Михаил Еремин и Яков Гор-

дин, Герман Сабуров и Глеб Горбовский, и еще, и

еще, и весь зал, как какой-нибудь итальянский пар-

ламент, делился на эксцентрические секторы и сек-

ции, аплодируя локально, выборочно, то есть тому

или иному направлению в стихописании. Чем-то

прелестным, наивно-восторженным пахнуло от

этого кипящего и бурлящего мыслями и образами,

ритмами и претензиями сборища, повеяло чем-то

давним, утраченным, казалось, безвозвратно и вмес-

те с тем вечным, непреходящим, в том числе и за-

ключающим в себе ответ на рубцовские сомнения:

нужны ли кому наши поэтические потуги? Нужны,

нужны. И не только поэтам пишущим, но и поэтам

читающим. Ибо мятущаяся мысль юных мечтателей

и философов, а также образная вязь художников,

изобразителей всех времен и народов растворена в

самих этих народах, и отменить или запретить бие-

ние их пульса никто не вправе. Да и не в силах.

О поэтическом братстве того времени говорит и

тот факт, что все участники Турнира Поэтов рано

или поздно «пересекались» у меня на Пушкинской.

Одни — чаще, другие — реже, но все мы бывали

друг у друга. И не только участники турнира. Анд-

рей Битов и Юра Шигашов, Володя Бахтин и Борис

Бахтин (сын Веры Пановой), Давид Дар и Глеб Се-

менов, Игорь Ефимов и Кирилл Косцинский, Вла-

димир Максимов и Владимир Марамзин, Владимир

Британишский и Саша Кушнер, и Штейнберги,

Штейнберги... Даже Станислав Куняев наведался

как-то из Москвы или оттуда, где он тогда обитал.

А вот Иосифа Бродского у себя почти не помню,

хотя наверняка заглядывал и он. У Бродского был

свой круг друзей, свое «дупло» имелось.

Гораздо позже, где-то перед самым приездом в

Россию американского президента Никсона и перед

самым отъездом-выдворением из России в Америку

поэта Иосифа Бродского, заглянул я в очередной

раз на улицу Пестеля, где рядом с действующей пра-

вославной церковью Преображения жил будущий

нобелевский лауреат. Мне тогда срочно потребова-

лось прийти в душевное (а также вестибулярное)

равновесие, а ресурсы для оной цели оказались ис-

черпанными, а все средства, ведущие к немедленно-

му исполнению желания (к преображению чисто

физиологического свойства), использованными.

И тогда, очутившись на Литейном, с секунду поози-

равшись и с полсекунды поколебавшись, решил я

подняться к Бродскому, чье окно, расположенное в

«фонаре» старинного многоэтажного дома, призыв-

но мерцало, ничего, кстати, существенного не обе-

щая, ибо сам Иосиф жил крайне бедно, официаль-

ные организации стихов его не только не печатали,

но и как бы не терпели, о чем говорит тогдашнее

гнусное распоряжение — объявить поэта тунеядцем,

судить и выслать его из сиятельного города в про-

мозглую глушь. К моменту, когда я решил небеско-

рыстно навестить Иосифа, поэт из вынужденных

дебрей уже вернулся, мы с ним уже неоднократно

виделись и наши с ним стихи были напечатаны где-

то в Италии — под одной обложкой сборника рус-

скоязычных поэтов. У Бродского в «фонаре» обна-

ружил я тогда еще одного непременного участника

подобных западноевропейского производства стихо-

творных сборников, а именно — Сашу Кушнера. И

сразу понял, что визит мой, деликатно выражаясь,

некстати и что вообще о своем явлении все-таки не-

обходимо предупреждать заранее и т. п.

Ребята сидели при моем появлении скованно, как

птицы на жердочках. Я и не знал, что они... проща-

лись. Перед отбытием Иосифа на другую сторону